В ходе нашего исследования мы столкнулись с двумя "моделями мира", вернее, с двумя мировосприятиями, идущими из давних времен и в большей или меньшей мере присутствующими во всех культурах. При первом типе мировосприятия настоящее и прошлое в идеале малоподвижны и подобны двум пространственным областям, граница между которыми полупрозрачна. Прошлое, в сущности, – это иной мир, в том числе преисподняя или что-то в этом роде, где пребывают первопредки и божества и куда отправляются умершие. Но многие из них "отчасти" возвращаются в настоящее, продолжая жить в потомках, животных и растительности. Красиво и вразумительно это представлено в мифе об Адонисе, который одну треть года проводит в Аиде, а остальное время среди живых, а также в мифе о Касторе и Полидевке, попеременно являющихся в созвездии Близнецов в виде утренней и вечерней звезды, что истолковывается как поочередное пребывание среди мертвых и бессмертных – на Олимпе. Природа тоже уходит в иной мир, а потом возвращается (как, например, солнце в известном египетском мифе).

Прошлое – подобно причине – порождает настоящее, то есть этот мир. Там, в прошлом, установлены законы, управляющие настоящим; оттуда могущественные предки и божества благоволят или вредят ныне живущим. Заменив предков и божества на исторические причины, многие современные историки именно так подходят к истории. Нечего удивляться, что при таком мировосприятии прошлое сходно с настоящим в отношении характера реальности: прошлое и настоящее пространственно подобны и даже одинаково материальны, различаясь лишь внешним видом, формой и концентрацией материальности обосновавшихся здесь и там существ. Поэтому, обманувшись мнимой оживленностью героев, представленной мифом, сказкой, чудесным преданием и древними историками, историк современный описывает персонажи прошлого как живущих, хотя уже не приписывает им сверхъестественных (гиперических) черт. Он, конечно, и ухом не поведет, и глазом не моргнет по поводу намеков на родство прошлого и потустороннего в рассматриваемой модели мира.

При другом типе мировосприятия, о котором уже немало сказано, обуреваемое переменами настоящее порождает прошлое. Вступает в свои права всесокрушающее время, а на почетную роль причины теперь претендует настоящее; прошлое отныне не столь важно, оно зависит от настоящего, а не наоборот. Уже со второй половины XIX века не встретишь серьезного историка, который бы не почувствовал новую историческую атмосферу, но до ясного осознания всех парадоксальных выводов, пожалуй, еще не дошло. Отсюда всякого рода "кризисы историзма", корни которого упорно ищут...

Согласно православным воззрениям, из прошлого на благо настоящему могут приходить только святые и ангелы, но не заказано возвращение и дурного. Простым умершим лучше не докучать с сетованиями и призывами о помощи, ибо их отклик означает в какой-то форме возвращение, что для них может быть мучительно, а для живых опасно. Тут, как видим, граница между мирами охраняется более тщательно, нежели в язычестве, но в целом картина сходная; во всяком случае, в указанном фрагменте православия доминирует прошлое (первый тип).

Куда-то проваливающееся под напором времени настоящее, его непрочность и тщета – характерные христианские мотивы, но устоявшийся уклад и покорно-грустный уход из этого мира – не менее знакомые черты христианского благочестия. Православное священноначалие неизменно провозглашает сбережение традиций, церковной памяти, дорожит неприкасаемостью прошлого (как бы не замечая реальных изменений; раскол XVII века поставил под сомнение очень многое). Но ведь услышанный Богом вопль покаяния, изглаждающий совершенные в прошлом грехи, как бы обесценивает прошлое, делает его зависимым от настоящего. Эта зависимость, в одной крайности, предстает в невмещаемой нами логике божественного милосердия – в прощенном на кресте "благоразумном разбойнике", в другой, совершенно безбожной крайности, предстает в той бесшабашной и наглой переделке истории, примерами чего так богата советская эпоха и что с ужасающей простотой живописал Оруэлл в романе "1984".

Рядом с предсказателями прошлого уместно упомянуть предсказателей будущего. Речь пойдет о ворожеях, гадалках и прочей публике такого рода. У сильного предсказателя предсказания должны сбываться. Не потому, что он прозревает будущее, а потому, что он знает, что делать с настоящим, как его пересоздать в желаемом направлении. Предсказатель – это еще и колдун. Во всяком случае, таковы представления древних. Если предсказатель благоволит к вопрошателю или готов сделать, что он хочет, за деньги, то вопрошателю повезло. Если же он обратился к злому колдуну, то сам накликал беду. Распознать предсказателя не так-то легко, да и он сам не всегда ведает, каков он. Иной современный экстрасенс, в восторге от проявившихся у него способностей, готов помочь человеку, например, снять боль или выявить наличие опухоли, камней и т.п. И вроде бы получается, но ни он, ни болящий не заметят, как "биотоки" или что-то там еще одновременно с этим дадут толчок к обострению вялотекущей болезни или к росту опухоли. Аналогично может обстоять дело с предсказателем. Не служит "знаком качества" и нательный крест или икона. Ведь неизвестно, кто в действительности дает колдуну силу... Часто вопрошатель сам пытался и пытается гадать – на свечах, на картах, воде, по полету птиц, по внутренностям некоторых животных, по звездам, на кофейной гуще и т.д. Шустрые издатели нынче насытили книжный рынок литературой, где все это описано. Большей частью средства гаданий когда-то имели сакральный смысл. Сакрофор, пусть бывший, связан с иномирием, а там всё должны знать. Свечи, вода, птицы, животные действительно имели или имеют отношение к сакральному. В раскладе карт есть элемент случайности, а случайность дает свободу иномирным силам. Даже такой, казалось бы, курьез, как кофейная гуща, может быть легко объясним: кофе у нас не растет, это чужеземное зелье, а заморское, чужеземное сойдет за иномирное. Однако, когда человек сам гадает, он опять-таки не может надеяться на "объективное" предсказание. Те иномирные силы, которые стоят за сакрофором, осуществят то, что предсказывают. В давние времена люди знали об этих силах и иногда могли полагаться на них. Но сейчас, вероятно, никто толком не знает, каковы подлинные возможности "языческих" сакрофоров, так что гадание с их помощью слишком рискованно, чтобы легкомысленно заниматься этим делом. Заметим также, что гадающего скорее всего интересует не просто предсказание, а надежда на что-то лучшее; не предсказание само по себе, а хорошее предсказание и его реализация. Если порасспрашивать любителей погадать, то они, возможно, обнаружат в себе такое желание и признаются в нем. Таким образом, подлинная подоплека гаданий – в обращении за благами к иномирным существам разной природы. Подтверждением тому может служить обычай за предзнаменование приносить жертву (у язычников) и плату (у нас).

Спустя много веков после крещения Руси люди пользовались услугами чародеев, колдунов, зелейщиц, обаянников, кудесников, звездочетов, сновидцев, облакопрогонников, облакохранителей, ведунов и просто "лихих баб". Услугами этой компании не брезговали Василий III, Иван IV, Борис Годунов. Причина такого долгого догнивания остатков язычества не в каком-то двоеверии народа, а в заблуждениях, слабости и греховности человеческой натуры.

Надо также иметь в виду, что сохранение языческих обрядов в сезонных празднествах и погребально-свадебных ритуалах приобретало со временем характер своего рода платы за отказ от подлинного язычества. Профессиональными исполнителями языческих треб были не строгие ревнители языческой религиозности, а "глумцы" – скоморохи, знавшие технику "наваждения". А какие религиозные глубины можно усмотреть в кулачных боях, практиковавшихся когда-то при идолах Перуна и тешивших россиян еще в XIX веке? Предаваясь игрищам уже в христианскую эпоху, их участники руководствовались не языческим обрядоверием, а скорее своими естественными наклонностями, иногда же и почитанием старины.

Отмеченные явления отнюдь не снижают высоты нравственных идеалов, которыми стремилась жить древняя Русь. Исходная позиция христианства состоит в констатации глубокой греховности человека, поэтому факты, подтверждающие это, не умаляют христианского общества, в котором эти факты имеют место. Духовная высота человека и общества определяются не уровнем греховности (если бы его можно было измерить), а борьбой с грехом; измеряется покаянием в грехе. Святость – это не то, что несовместимо с грехом, а что дает силы противостоять ему.

Как мы видим, натуральная необходимость проступает там, где вещи обхватывают друг друга ручонками, подставляют ножку, держатся друг за друга благодаря взаимному сходству или непосредственной зависимости – подневольной или согласной. Это – близкодействующая необходимость, которую физик обнаруживает в атомном ядре, а социолог в семье или местной общине. Такого же типа необходимость господствует в любой естественной науке, во взаимодействии органов живого организма, какой-либо взаимосвязанной системе элементов и примыкающих исторических событий. Захват Зимнего дворца большевиками в октябре 1917 года почти неминуемо должен был привести к падению Временного правительства. Включенность страны в какую-либо торговую или финансовую систему означает ее неизбежную зависимость от экономических заболеваний других стран. Мощная всемирная сеть транспортных коммуникаций влечет за собою и такие неприятности, как пандемии гриппа, который свободно путешествует по земному шару вместе со своими чихающими носителями.

Стало общим местом говорить о неповторимости исторических событий – неповторимости во времени и самих по себе. Вместе с тем, если вдуматься, то сразу спотыкаешься о вопросительные знаки. Неповторимость человека – в его внутренней жизни – нельзя доказать, но можно почувствовать. С неповторимостью событий, заинтересовавших историческую науку, дело обстоит сложнее. Допустим, что каждый отмеченный историей шаг непохож на другие. На первый взгляд кажется, что это утверждение можно проверить, сравнивая между собой события по какому-либо критерию их схожести. Но можно выбрать такой грубый критерий, когда везде мы будем натыкаться на повторения, а можно так внимательно входить в подробности, что ни о каких повторениях, а следовательно, закономерностях не может быть и речи. Поскольку же в выборе критерия произвол слишком велик, утверждение о неповторимости повисает в воздухе – его нельзя ни доказать, ни отвергнуть. Если каждый исторический шаг неповторим, то истории как причинного ряда не существует. Ибо абсолютная неповторимость означает полный разрыв с прошлым. Если же все повторяется, то движения, в сущности, нет или почти нет, прошлое слито с настоящим, следовательно, и в этом случае истории не существует. Об истории стоит говорить, когда неповторимость не абсолютна.

Аристотель определял ощущение как способность воспринимать различия. Похоже, что люди "первобытной" культуры обладали фантастическим талантом различать, улавливать самобытность и неповторимость, что, впрочем, не мешало распознавать эмпирические связи. Век бабочки или травинки недолог, но бесконечная сменяемость и изменчивость свидетельствовала не о силе смерти, а, наоборот, лепетала или кричала о жизни с ее поразительными перевоплощениями. Вероятно, человек видел не вещи, твердые вещи, а явления, – скорее даже, неповторимые явленные мгновения: "И высоко природа вознесла / Протяжное моленье комара" (Даниил Гориневский). Но, наверное, в этом благоухающем и переливчатом мире, в его калейдоскопических превращениях искали также и неизменное. Его не могли не увидеть хотя бы в простом возврате дневного и ночного светил; но и тогда, и даже сегодня в этом есть что-то от чуда, радующего новизной. Чувство наслаждалось переменчивостью, разум удовлетворялся постоянством. Умение воспринимать неповторимость должно было сохраниться навсегда, то скрываясь, то появляясь вновь. Ценность несравнимого запечатлелась в языке – в слове "несравненное".

За понятием уникально-неповторимого стоят биение и трепет подлинной жизни. Когда это биение ухает и гремит, мы слышим колокольные звоны истории: жизнь радуется и страдает уже не только сама в себе, но срывается куда-то, умерщвляя себя и в муках рождая новое, но себе подобное.

У Осипа Мандельштама есть такая строка: "Не сравнивай: живущий несравним". Уникальное и живое так близки, что становятся понятными только одно через другое. Понятны не рассудочно, не с помощью словесных ухищрений, а как-то по сути. Впрочем, рассудок не любит возиться с сутью, с конкретным положением. Ему сподручнее мастерить свои конструкции из абстрактных общих понятий, а чтобы вытеснить из своего лексикона такого чудика, как уникально-неповторимое, было придумано понятие случайности. Допустим, различия между людьми объясняют не тем, что различия есть их фундаментальное свойство, а как бы совсем наоборот: по сути все люди одинаковы, а их фактические различия обусловлены случайными сбоями и побочными относительно их сути влияниями в генетике, природной и социальной сфере и т.п.

Но что может объединять подлинно индивидуальное, неповторимое, несравнимое и несопоставимое? Если такое постижение мира было доступно первобытному человеку, – а множество свидетельств этнологии, культурной истории, лингвистики подтверждают это, – то что же делать многоученому историку? Эрнст Трельч пишет: "... история возвращается на своих границах к мистической основе всей жизни и без этого невозможна была бы даже самостоятельность ее логики и метода", – но способен ли современный человек услышать такие странные слова и задуматься над ними...

Может быть, лишь поэт знает, как соединить несоединимое и сравнить несравнимое. Андре Бретон писал: "Сравнить два предмета, предельно далеких друг от друга, или как-нибудь иначе свести их в неожиданном и поражающем воображение единстве остается высочайшей и дерзновенной целью, достичь которую может только поэзия". Цельное состоит из дополняющих друг друга оппозиций. На Руси христианство всегда противопоставлялось язычеству, хотя со временем от последнего мало что осталось, а потому под язычество подверстывались не столько подлинные его элементы, сколько придуманные – под именем суеверий. Даже до сего времени православие не мыслится вне контраста с какими-нибудь врагами – язычеством (чаще всего мнимым), католицизмом и вообще "Западом" (кажется, что и переименование христианства в православие для того только и утвердилось у нас). Б.А.Успенский и Ю.М.Лотман отмечают, что на Руси христианская "культура в значительной степени конституировала себя, противопоставляя старой – и таким образом старая языческая культура в качестве анти-культуры выступала как необходимое условие культуры как таковой".

Всякое противоречие и борение разных вещей и начал возникает потому, что они не разъединены окончательно, не совсем отвернулись друг от друга, а что-то их продолжает стягивать, заставляет поглядывать друг на друга – эту заботу и берет на себя светлый дух. Вероятно, даже в самой яростной ненависти мы не отрываемся бесповоротно от ненавидимого нами. Признаком безнадежного распада является не столько ненависть, сколько равнодушие. В искусстве, науке, в повседневности духовное с наибольшей очевидностью проявляется там, где происходит объединение абсолютно различного, несопоставимого. В натуральной близости есть большая опасность поглощения и подавления. В светлодуховном напряжении эта опасность меньше: центробежность и центростремительность хотят, но не могут одолеть друг друга. Духовная связь колеблется, она в движении, борении, развитии. О законах непокорной духовной связи вряд ли имеет смысл говорить. В.О.Ключевский замечает: "Закономерность исторических явлений обратно пропорциональна их духовности".

В узком мирке, среди своих, есть много понимания, естественных привязанностей, но лишь при столкновении с чужим может возникнуть мощное духовное тяготение или отталкивание. Это исконная арена борьбы родовых и христианских ценностей. Человек становится по преимуществу светлодуховным существом, когда он вмещает в себя не только милое и привычное, но и прямо враждебное – "любовь к врагам". Христос говорит: "Бог есть дух" (Иоанн IV; 24) – тот Дух, который только и способен удержать целостный мир, начиненный взрывными противостояниями. Содержание, которое мы вкладывали в понятие духовного, в чем-то пересекается с привычным его употреблением, но мы предпочитаем видеть в духовном особую форму отношений, свойственных неблизкому, нестыкуемому, полярному, раздираемому. Для вещественного и невещественного, настоящего и прошлого характерно именно такое – духовное – отношение.

В развитой культуре есть связи натуральные и духовные. А поскольку в некоторых связях проступает необходимость, постольку последняя также может быть натуральной и духовной. В заповедях любви к ближним и к врагам проповедуется необходимость и той, и другой связи: в первом случае это натуральная, близкодействующая связь, во втором – духовная, дальнодействующая. Язычество тоже знает оба типа необходимости, но во всей своей глубине и многозначности духовная связь и необходимость предстают именно в христианстве, особенно древнем, не отшлифованном бесконечными компромиссами с житейским здравым смыслом, общественными нуждами и т.п.

Резкие противоположения, не разрывающие цельности христианства, служат наглядным свидетельством сугубо духовного его характера, его сути (правда, видеть и чувствовать эту цельность дано человеку, укорененному в христианстве, принявшему его с полным доверием и без оговорок). У С.С. Аверинцева есть очень точное высказывание: "Само по себе сопоставление двух неизмеримых бездн – бездны греха и бездны благодати – являет собой один из ключевых мотивов христианской мысли..." – сопоставить несопоставимое, пройти через непроницаемое способен лишь дух; лучше бы даже сказать: то, что способно это сделать, и есть нечто, называемое духом. Уже из Ветхого Завета мы знаем, что Бог вне мира, вне вещества и плоти, противоположен тварному миру, а потому молитвенное общение с Ним и познание Его (насколько это вообще возможно) совершается только "в духе". Противопоставление Бога всему мирскому означает, что о Нем нельзя ничего сказать утвердительно. Так на высотах христианского понимания возникло утонченно-духовное апофатическое богопознание, которое последовательно оставляет, как недостаточные, все попытки приписать Богу положительные (катафатические) определения. Апофатический путь, развитый Дионисием (или Псевдодионисием, как предпочитают говорить филологи) Ареопагитом, стоит, как полагает Дионисий, выше катафатического богословия, стремящегося к богопознанию через созерцание созданного Богом мира, который является Его образом. Ясное различие этих двух богословий указывает, в частности, на необходимость несмешения образа и прообраза, а также человеческой и божественной природ Христа. Тут был камень преткновения для простеца-язычника, хотя для дохристианских мыслителей это уже не было секретом.

В христианских пророчествах связи между предрекаемыми событиями чаще всего имеют духовный характер. Спасение и огненная погибель, победы антихриста и поражения святых, львы, не трогающие беззащитных ягнят, вечная жизнь и вечная смерть, милосердие Божие и страшные казни Божии, закованный и вновь освобожденный сатана – концы с концами ощутимо не сходятся, следствия не имеют причин, страх и радость одновременно возникают неведомо откуда. Пророчества постигаются в своей цельности – как властно влекущая необходимость, как убедительнейшая логика свободного духа. Эту необходимость и эту логику чувствует тот, для кого духовное открыто в культуре, но прежде всего в евангельских заповедях. Вырванные из этого контекста пророчества превращаются в злорадное безумие или (и) квазиматематическую схему. Тут предостережение апостола Павла о различении духов куда как актуально...