Оглавление 

Глава 15. В ожидании Суда

Продолжение

* * *

Изострим свой ум и вглядимся в историческую и собственную жизнь. После некоторой подсказки из памяти начнут выхватываться пугающие или привлекающие сцены жертвоприношений. Но с их испепеляющим и созидающим действом, с чем-то похожим на него мы еще где-то встречались. Поэтому ступим дальше внутрь себя: где теперь те переживания, которыми мы жили всего лишь час, полчаса, минуту назад? Как и почему неумолимо совершается их исчезновение? Если мы в состоянии ощутить эту тайну и ужаснуться ей, то нас не удовлетворят объяснения вроде того, что есть динамика жизни, что есть время и т.п. Мы начинаем понимать, что за этими словами стоит что-то бесконечно важное и нераскрытое. Ведь, в сущности, поразительно: как может пропасть то, что есть, –все эти пока еще живые люди, все это бытие, которое под действием какой-то неведомой силы становится бывшим. Вот старая загадка, которую тут же предложит нам разум, коли мы сосредоточимся на том, что с нами происходит почти каждый момент. Если нас привлекает мифологическая картинность, то разгадка не заставит долго ждать: неуловимый для четкой формы, почти невидимый титан безжалостно кого-то выталкивает взашей, а кого-то встречает и затягивает на освободившееся место, –наверное, со снисходительной усмешкой, так как нового гостя вскорости постигнет участь предшествующих. Это – Время. На крошечном помосте, где борется, наслаждается, горланит, суетится переполненная телесностью жизнь, сменяются персонажи и сюжеты: одни, обездвиженные, уплывают куда-то, другие стремглав перекувыркиваются в пропасть прошлого. Этому неостановимому потоку сопротивляется всякая деятельность, в которой пульсирует человеческая воля, желающая обмануть Время, но поток уносит и дельных и бездельных.

Заискивающий швейцар и бесцеремонный вышибала – еще один образ Времени. Кто оно, Время, – прислужник богинь судьбы, может быть, само божество… Древние открывали его в Хаосе, с ним в родстве Крон ("Хронос") и Сатурн. Верховный бог одной из ветвей иранской мифологии Зерван – бог времени и судьбы, "отец величия".

У римлян оно скрывалось за именем Януса, двуликого бога, "отпирающего и запирающего", повернутого к прошлому и будущему. Без молений Янусу не мог начаться новый месяц и новый год. Когда российское население, несмотря ни на какие кризисы, обегав магазины, наконец усаживается за новогодние столы, оно не подозревает, что поглощает жертвенные яства, посвященные древнеримскому богу. Упорная кучка православных, блюдущих "старый стиль" и Рождественский пост, составляет исчезающее меньшинство (хотя о своей православности заявляет нынче более половины населения; до каких же пор социологи будут морочить головы тем, кому неведомо, чтό они такое на самом деле).

Возможно, что Янус был когда-то главнейшим в сомне богов. Время – "отец всех вещей", – восклицал Пиндар (VI в до Р.Х.) Библия оспаривает это – Бог сотворил все, в том числе и Время: "И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов" (Бытие I; 14). Но тварь нередко восстает на Творца. Чтобы победить и подчинить Януса, нужно иметь то, что присуще ему. Но нет ничего, чем бы не обладал библейский Бог, поэтому Он должен победить. Однако окончательная победа совершится только на Страшном суде. Полнота жизни воцарится повсюду, и Время уже не будет отворять ворота перед будущим и затворять ворота, отправляя бытие в прошлое. Восторжествует постоянство – непредставимая жизнь вне Времени.

Время не позволяет чему-либо надолго, тем более навечно, утвердиться в этом мире, дабы не возгордился человек. Но после Страшного суда все утвердится навечно, и все будет позволено, ибо Бог будет "все во всем". Священные образцы, преподанные Ветхим Заветом и засвидетельствованные Новым Заветом, завершат свое дело. Не станет более жертвоприношений, циклов, погублений и прославлений святынь – всего того, что послушно следовало священному образцу, воспроизводимому Временем.

Чтобы победить Время, нужно сломать запоры у ворот, за которыми простирается кладбище прошлого, нужно дать дорогу всеобщему Воскресению. А до той поры с непобежденного Времени стараются стащить ореол сакральности и празднуют мнимые победы – над его двойниками. Об этом стоит рассказать подробнее.

* * *

Шпенглер писал: "Когда новые философы – они все это делают – применяют выражение, что вещи существуют во времени так же, как и в пространстве…, то они просто строят в своем воображении рядом с обычным пространством второе". Но, добавим мы, так делают не только новые философы (и не все новые философы). Исстари, как отмечает тот же Шпенглер, говоря о "чужих силах", "при посредстве пространства пробуждается потребность подчинить их, принудить, примирить – одним словом познать". Ибо "настоящее познание равносильно духовному приобщению чужого". А Время с его равнодушием к нашим мольбам являет свою чуждость более чем какие-либо иные иномирные силы. Снова процитируем Шпенглера, давшего несравненный анализ таких фундаментальных "первофеноменов", как Время и Пространство: "Что-то чуждое превращает будущее в прошедшее, и эта сторона сообщает времени, в противоположность пространству, ту полную противоречий жуткость и давящую двойственность, от которых не может вполне освободиться ни один значительный человек".

Пространственные представления, по мере их развития, становятся тем костылем, опираясь на который удается пригладить и утишить страхи и недоумения в столкновении с потусторонним. Его недаром называют "миром", хотя иным, и "стороной". Пространственные качества приписывают и такому существу, как Время. Описание его в виде траектории, приписывание ему протяженности – все это украдено у пространства. Из того же арсенала бесконечность, ставшая вечностью. Даже направленность (которую Шпенглер считает исключительно свойством времени), на наш взгляд, присвоена у пространственных представлений. Переход от будущего к настоящему и последнего в прошлое кажется направленным просто потому, что будущее, настоящее и прошлое видятся нам как отрезки линии, как последовательность меток на шкале.

Итак, основная подмена Времени – подмена протяженностью. Вторая – то ли подмена, то ли одно из выигранных сражений со Временем – бессмертие душ. Еще одна атака – причинные ряды. Вообще, все, что старается обуздать произвол и безумные выходки Времени, тем самым борется с ним. Сюда можно отнести движения и кружения звезд и планет, Солнца и Луны, часовые механизмы, исчисления продолжительности "от сотворения мира", предсказания дат Страшного суда, исторические хроники. Осмысление мировой жизни через мифологические циклы есть также сильнейший подкоп под Время. Тут великое Постоянство насылает на своего врага – Время – свою близкую родню. Ритмы, повторы, циклы – родные братья Постоянства, отчасти, но не совсем изменившие ему. Жертвоприношения и обряды, долженствующие восстановить прежнее, призваны залечить раны, нанесенные Временем, а потому и они исподлобья глядят на это чудище.

"Что наименовано, понято, измерено, то побеждено…" – пишет Шпенглер. Если иметь в виду великих древнейших божеств, в том числе Время, то это не совсем так: можно говорить лишь об очередных победах, но это не конец войны. Он наступит тогда же, когда и конец света. Каждая неокончательная победа над Временем сбивает на его странной короне еще один огнистый язык, а мнимый победитель занимает место в ряду соперничающих сакральных героев –в сущности своей самозванцев, похитителей священного огня. О некоторых из них нам уже приходилось размышлять. Поговорим позже об этом еще, обращая внимание на упомянутых героев как десакрализаторов Времени.

* * *

Филон Александрийский (I в.), должно быть, первый мыслитель, попытавшийся сплотить в единое учение Ветхий Завет и греческую философию и, благодаря этому, оказавший заметное влияние на христианское богословие. Время, по мнению Филона, рождено тварным миром, его куда-то спешащей бренностью. Мир сотворен Богом, а Время творится миром. Возможно, Филон прав. В мире рождается множество вещей, напрямую, может быть, и не связанных с Божественным творением, но в конце концов вынужденных подчиниться Богу. Вероятно, таковы языческие божества, какие-то демоны и Время, похожее на божество, на демона, на мифологического титана. Обладая сверхчеловеческими возможностями, эти земные владыки, естественно, должны были выделиться из человеческого мира, образовав иномирие и сакральные слои. Наверное, они вступали в сговор с отпавшими от Бога ангельскими силами, чтобы удержаться и продлить свою иссякавшую власть. Как бы там ни выстраивать подобную мифологию, но все эти существа принадлежат миру, хотя его дальней, запредельной области. А Царство Божие за этой областью, вне всякой досягаемости того, что покорилось злу. От Времени и прочих рожденных миром гигантов спасала культура, а с приходом Христа спасает обращенная к Нему вера. Спасает сущностно, а бывает, и ситуативно. Само понятие и образ мифологического божества – уже культура. Большинство из них когда-то было сброшено во мглу, клубящуюся на дне бессознательного. Но иные карабкаются по неровным стенам, упорно стремясь к свету, чтобы хотя бы на миг выглянуть. Остережемся обитателей этой бездны. У духовно больных людей именно в этом беда – стоит к этой бездне неосторожно приблизиться и культура уже не спасет. Чтобы сойти с ума, совсем необязательно сильное потрясение, ибо бездна всегда рядышком, она, как Вий, только и ждет, когда мы ей заглянем в очи.

* * *

Историки очень любят всевозможные даты. Современный учебник истории густо нашпигован годами, веками, тысячелетиями и эрами. Какое отношение имеет количество оборотов Земли вокруг Солнца к самим событиям, случившимся после стольких-то оборотов? Если полагаться на историческую науку, –никакое. Получается так, что время – как реальная сила, что-то сдвигающая и на что-то влияющая, –в истории отсутствует. Оно еще может играть какую-то роль как длительность; скажем, кому-то не хватило времени что-то совершить, а в другом случае кто-то не воспользовался отпущенным ему временем. Но и тут отрезок времени (квазивремени) существует сам по себе, а происходящее внутри него – само по себе. В битве при Ватерлоо Наполеону не хватило времени, чтобы сломить англичан до прихода Блюхера – и французы потерпели поражение. Все так, но какое отношение к этому имеет вековечный орбитальный бег нашей послушной планеты? Не придет же нам в голову винить часы за опоздание.

Так все выглядит, если вдуматься в то, что предлагает нам учебная историческая наука. Но ведь мы чувствуем, что в действительности время и мы нерасторжимо связаны. Часы то подгоняют нас, то сковывают, то еще что-то с нами делают, а некоторые даты мы свято блюдем. Если же довериться учебникам истории, то время будет выглядеть как что-то постороннее. Конечно, вину за это историк несет вместе с нами, вместе со всей нашей культурой, убеждающей нас в том, что человеческое существование наконец-то оторвалось от Природы и от Бога, то есть от тех абсолютов бытия, которые когда-то запустили часы.

Историческая дата – не более чем формальный знак. И такую же роль время играет во всех прочих науках; время служит измерению, но якобы не имеет собственной силы. Попытки ее физически обнаружить пока что, кажется, ни к чему не привели; может быть, к этому подбираются физики-теоретики, занятые космогонией или микромиром, но это совсем другая материя. Между тем Время – во всем оскале (или блеске -–как угодно) своего могущества – имеет прямое отношение к истории, подлинной истории. Историческая наука, следом за своим предшественником – календарем, всеми правдами и неправдами воюет со Временем. Она, вместе со всей культурой, подсовывает нам хронологии, часовые механизмы, астрономические повторы и прочее – старые приемы подмены Времени, его благообразные маски. Она выписывает свои повествования, протяженно растянутые на свитках и бумаге. Наконец, эта хитрованка изобретает причинные цепи, закономерности, модели, чтобы мы совсем забыли о Времени. Однако подлинная история – это клубок рождений и смертей, среди которых мы живем и которых никогда не поймем разумом. Но тогда чего этот разум стоит? Скандал! Вот тут-то историческая наука и поспешает на помощь. Разум реабилитирован, все как на ладошке, есть чему учить и есть чем гордиться.

* * *

Итак, есть по меньшей мере два вида времени: спокойное, размеренное, календарное (круговое) время и собственно историческое время перемен (плотных периодов), а вернее сказать, два облика времени. Не всякий историк обладает личным опытом, чутьем и воображением, позволяющими ему представить в страшноватой красе время перемен, ощутить душой и телом исторические плотности. Отказаться же от кругового времени, от пресловутого бега Земли вокруг Солнца историк никак не может. Дело не только в многовековой традиции. Есть еще, по меньшей мере, две веские причины. В круговом времени, когда все повторяется, слишком много настоящего и почти не чувствуется прошлого и будущего. А историк, занимающийся прошлым, на самом деле, хотя и тайно, любит только настоящее. Как влюбленный хранит заветный перстенек, так, вероятно, наш историк привязан к календарным датам – этим непрямым свидетелям кругового – настоящего – времени. Вторая причина заключается в том, что измерение временных отрезков, как и всякое измерение, лучше всего производить посредством неизменной и универсальной меры. Бумажные деньги хороши тем, что на них можно купить все что угодно, ибо они существуют сами по себе. Величина метра или километра никак не связана с местностью, где проводятся измерения. Эталонный характер круговой меры времени обеспечен неизменностью астрономических констант, универсальность этой меры обеспечена отвлеченностью ее от содержания измеряемого. Так что отрыв кругового времени от реального движения истории оказался очень кстати.

Точные измерения временных отрезков понадобились историкам, когда они осознали огромную роль плотных периодов. Но тут не обойтись без способов обнаружения этой плотности, а это возможно лишь путем сравнения плотностей разных отрезков. Измерения времени нужны также для фиксации одновременных событий, происходящих в разных местах, но как-то взаимосвязанных. Итак, бросив историкам обвинение, мы, кажется, их оправдали. Будем ждать благодарности…

Потребность в достаточно точном измерении временных промежутков возникает не сразу. То же было и с измерением расстояний. Боярину такому-то было известно, что при привычных для него средствах передвижения путь от древней Москвы, где он теперь живет, до его изредка навещаемой им старой вотчины занимал зимою, скажем, неделю. А какому-нибудь простолюдину с его одной – двумя лошаденками пришлось бы затратить на это три недели. Ни тот, ни другой не интересовались числом пройденных верст, это было лишнее. Учет верст и скоростей появился, когда необходимость поездок учащается, когда сама поездка перестает быть сугубо личным обыкновением и когда следует оценить целесообразность выбора пути и места посещения. Все чаще возникают ситуации, когда время дорого и ставятся заранее условленные сроки. Тут приходится сравнивать расстояния, длительность и скорости. А для этого нужно иметь весьма точную, то есть не меняющуюся, и общепринятую меру измерения пространства и времени. Таким образом, хозяйственные, торговые и военные нужды, вместе с расширением вовлеченных в эти нужды людей и территорий, должны были дать толчок к усвоению общедоступных мер измерения. Такие меры уже давно были выработаны, особенно если говорить о времени, но их нужно было усвоить, "внедрить" в широкую практику.

* * *

После крещения Руси, а возможно и раньше, в обиходе (хотя поначалу в довольно узкой среде) был принят юлианский календарь, но год начинался с марта и только с XV века переместился на сентябрь (начало года с января, установленное Юлием Цезарем, было в Византии изменено на сентябрь). Без календаря глобальный счет времени вели по поколениям. Роль начала отсчета или "пунктов назначения" играли имена известных людей и памятные события. Как мы знаем, так различали историческое время в Библии; в Символе веры указан не год распятия Спасителя, а период наместничества Пилата; о времени издания богослужебных книг сообщалось (в конце книги) с указанием, кроме года, имени царя и членов его семьи. В древности было вообще принято делить время на эпохи правления конкретных лиц или династий.

Место, ставшее всего лишь меткой в пространстве, сохранило, пожалуй, большее значение во времени, вернее, в том, что подменило время – в календаре. Начало весны или зимы, восход или закат – это более или менее определенная "местность" во времени, как какое-нибудь селение, гора или источник – место в пространстве. Основное отличие в том, что в пространстве перемещаемся мы сами (во всяком случае, нам так кажется), а во времени события сами надвигаются на нас. Как и наземные места, они имеют названия, которые в древности тождественны собственным именам. Наличие имени у горы, реки, города свидетельствовало о том, что это в чем-то самостоятельные, живущие своей жизнью существа; таковы же и поименованные события во времени. Имена получали отдельные года, месяцы, некоторые дни в месяце, дни недели, сами недели. Следы этого в изобилии сохраняются и сейчас. Каждая неделя в период Великого поста имеет свое название; дни недели в православном календаре имеют не только собственные имена, но и связь с почитанием святых (в понедельник чтятся ангельские силы, во вторник Иоанн Предтеча, воскресный день посвящен Спасителю). В древне-средневековой литературе персонажами могли быть дни недели, месяцы. В народно-церковной жизни особо почиталась Пятница (пяток); по характеру почитания видно, что ее явно воспринимали как живое лицо, которое иногда отождествлялось с мученицей св.Параскевой (по-гречески – пятница). Еще в XIХ веке заметна склонность обозначать время не календарной цифирью, а поименоваными событиями: "он скончался на Страстной", "мы приехали в имение на Госпожинки", "договорились встретиться на Пасху" и т.д.

Таким образом, мифология Имени и Места весьма свободно расположилась и в христианском календаре. Впрочем, христианизация календаря, наряду с другими причинами, сплачивает Русь, изрядно подорвав культ Места. Что же до связи Имени и Места, то по этому поводу стоит привести слова одного из персонажей Эрнеста Хемингуэя, весьма характерные для нашей эпохи десакрализации: "Меня всегда приводят в смущение слова "священный", "жертва" и выражение "совершилось"; и далее: "Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство".

Календари всегда были сакральными. Поэтому крупные общественно-политические перемены и религиозные перевороты вместе с отвержением прежних святынь обычно сопровождались полной или частичной отменой прежнего календаря. Так было в Византии с юлианским календарем, с вытеснением восточнославянского календаря на Руси, с утверждением новых календарей: в России под 1700 год (начало перенесено на январь), после Французской революции 1789 года, после Октябрьского переворота в 1917 году в России.

Сакрализация календарей в древности обусловлена рядом причин. Во-первых, календарь непосредственно связан с Солнцем и Луной, иногда со звездами – сакральными объектами. Во-вторых, некоторые календари были связаны с сезонами, которые также были сакрализованы. В-третьих, поскольку с календарем соотносятся различные климатические и иные приметы, он получает пророческую функцию. Вообще календарь управлял всей общественной и религиозной жизнью, от календаря зависели своевременные жертвоприношения богам, а в христианскую эпоху почитание святых, соблюдение богородичных и господских праздников, а также постов. Наконец, календарь, как казалось, обуздал самое Время, и поэтому имел право присвоить себе его священные регалии. Когда календарь начинает применяться в церковной жизни, его сакральность подкрепляется священным характером отмечаемых праздников, почитанием святых буквально каждый день.

Происходит и обратный процесс: фиксация в календаре события придает ему значительность, освящает его, это событие. Что понимали советские пропагандисты, заполняя календарь именами и вехами, которые считали важными для советской идеологии. Интуитивно ощущаемая сакральность календаря поощряет интерес к астрологии вплоть до наших дней.

* * *

Подмены утаивают сущность Времени. Но так и должно быть: потустороннее играет с нами в откровенность до какого-то порога, потом его тайны бескомпромиссно уходят в себя, оставляя нам то, что нам доступно. Не до жиру, а быть бы живу: чужое, опасное, незнаемое нужно сделать хотя бы отчасти своим, менее опасным, как-то известным. Пространственность, протяженность тут как нельзя более сгодилась. В этой связи заметим, что вне какого-то узкого жизненного круга внутри которого в восприятие включены все органы чувств, пространство невещественно – оно только понятие, абстракция, но реальность, абстрактная реальность. Удаленному пространству, пустому и невещественному, вполне подходит мир мысленный или духовный, каковым "просвещенное христианство" считает мир иной (на Руси эта точка зрения набирает силу с XIV века).

Однако же не следует забывать, что далеко распростертое (в идеале – безбрежное) пространство как первофеномен, как доопытная установка понимания свойственна не всем культурам, а прежде всего новоевропейской – "фаустовской" (демонстрация этой истины – великая заслуга Шпенглера). Не свойственно это и древнерусской культуре, где установка на пространственное понимание в новоевропейской трактовке явно обнаруживается и проникает в разные сферы где-то только в XVI веке. До этого на Руси господствует совсем другой первофеномен: мы имеем в виду Место, или Гнездо. Речь тут не о месте в пространстве, не о месте как части пространства. Место суть исходная мифологема или первофеномен, если употреблять терминологию Шпенглера. Первофеномены Пространства и Места совершенно различны, хотя и проникают взаимно по мере культурного развития. О мифологии Места в качестве основы некоторых древних культур уже приходилось говорить. У греков, индоевропейских народов все начиналось с Места. Европа до сих пор сохранила почитание Места, удачно дополняя его первофеноменом распростертого Пространства. Россию подобная удача миновала: местный колорит, несмотря на его обусловленность природными обстоятельствами и неизбежно выработанным своеобразием коренного населения, веками перетирался культурной и политической тенденцией к нивелированию. Тенденцией, которую сумели притормозить европейцы, противопоставив ей не только самостоятельность места, но и выросшую из последней автономность семьи и индивида.

Место (или Гнездо) со всех сторон окружено более или менее чужеродным, а последнее в какой-то мере должно быть усвоено Местом – вовлечено в него, через него понято. Русичи женились на половчанках, литовках, татарках. Иной мир воплощался во что-то близкое и примечательное, будь то деревья, холмы, реки, камни, кладбища, потом церкви. Иной мир мог схорониться в печи, под порогом, в овине, потом загостился божницей в красном углу. Упомянутый ранее образ помоста – тоже Место. Место замкнуто и календарь замкнут – он "кругл". Поэтому годовой календарь в целом это своего рода Место, в котором есть множество значимых отметин. Время было освоено Местом, как были им освоены и прочие божества, –в природных объектах, пластике, изображениях, идолах. Благодаря социальным, психологическим, художественным, мистическим процессам освоения, божества становятся своими, местными, родовыми, они переживаются, как и все свое. Помещенный в местное, иной мир заимел там священное представительство и освятил самое Место, сделал его сакральным. Но это, скорее, более позднее понимание. Поначалу мифология Места не знает потустороннего как своего, оно – чужое. В этой мифологии плохо развиты представления о пространстве и о прошлом. Умершие не где-то там, они здесь, но невидимы. О времени тоже известно немного: это божественное существо, почти не выделяемое из общего сонма божеств. Время встанет на собственные ноги, когда появится чувство временности.

У сообщества, сросшегося с Местом, упрощены и календарь и летосчисление. Последнее обычно сведено к последовательности местных – родовых или племенных – поколений. А местный календарь сливается с жизнью природы и неба. Пришедший на Русь после ее крещения христианский календарь вошел в противоречие с этой традицией. Господские (посвященные Христу) и богородичные праздники, дни христианских святых (среди них русских было мало) не имели отношения к тому или иному русскому месту. Не местный, а вселенский их характер подчеркивается в ряде богослужебных текстов.

Как же разрешалось это противоречие? Помимо прямого "внедрения" христианского календаря, происходило уснащение его местными приметами и значимыми событиями. Постепенно сами собой возникали "компромиссы": появлялись русские (местные, как правило) святые; престольные праздники также играли роль связки; в определенных местах обретались иконы (чаще богородичные), а иногда сами иконы перемещались из Византии на Русь, оседая опять-таки в определенных местах; Иван Предтеча, Николай Угодник, Спас и Богородица, согласно народным преданиям, путешествовали по Руси; началось "обрусение" св. Николы и его огромное почитание. Сюда можно присовокупить подчеркнутое "ославянивание" некоторых византийских святых (юродивый Андрей, Димитрий Солунский). Все это имеет непосредственное отношение к календарю, так как праздники и упомянутые святые имеют свои даты. Произошло "обрусение календаря".

Эти, по внешности культурные, а по сути духовно-мистические процессы не только христианизировали местный менталитет, но и сближали разные места, подготавливая создание единой Руси. Особенно важную роль тут сыграла общерусская канонизация некоторых местных святых в середине XVI века и незадолго до этого равночестное почитание прп. Варлаама Хутынского и прп. Сергия Радонежского в Великом Новгороде и великом княжестве Московском.

* * *

Одним из важнейших культурных откровений было когда-то понимание последовательности событий, лиц, поколений. То, что их можно осмысленно расположить в ряд (пусть и с пропусками), дало начало представлениям о воинском строе, иерархии власти, причинности. Образцом тут, конечно, могла быть родовая жизнь – смена поколений.

Еще один образец – свое и чужое. Ближнее – свое; дальнее – чужое. То, что сейчас, близкое, это мы сами, а то, что ушло или не пришло, – уже или еще не совсем свое; чем дальше, тем менее свое, наконец чужое. Чем дальше, тем загадочнее, могущественнее. В далеких странах обитают преогромные или невидимые существа, на поднебесных вершинах и в недоступных подземных полостях живут божества. На далеком дне родового гнезда – богатырские первопредки. Они свои и чужие – одновременно. Чужие, потому что далеко, свои, потому что мы их потомки, по крови и по духу. Таково и все сакральное, оно вместе и свое и чужое, оно тамошнее и тутошнее.

Дальнее и ближнее – исходная интуиция. Из нее родилась последовательность, наполнилось содержанием пространство, а потом и время. Из дальнего и ближнего возникло разделение мира и людей и чувство направленности. Без этого чувства, а затем понятия не было бы власти и причинности.

Библия и другие древние источники как величайшей драгоценностью дорожат знанием последовательности именитых поколений, ибо это основа всех прочих знаний. Но как запомнить, закрепить такие последовательности? Для этого имена нужно связать с как можно большим массивом прочных, не подверженных стихиям и субъективным ошибкам объектов. Поэтому земная жизнь Христа была приурочена к таким долгопамятным явлениям, как появление Вифлеемской звезды, перепись императора Августа, прокураторство Пилата и т.п. В родословии Христа ключевыми являются имена Авраама и Давида. К подобного же рода явлениям относятся периоды царствования, олимпиады, годы правления хорошо известных личностей, страшные природные бедствия и войны, великие чудеса и знамения. Не станем далее отягощаться примерами и приведем только два характерных извлечения из Ксенофонта (V-IV вв. до Р.Х.): “На следующий год, когда луна скрылась вечером (лунное затмение) и сгорел древний храм Афины в Афинах, при эфоре Питии и афинском архонте Каллии…”; “На следующий год, в который состоялась 93-я Олимпиада, где в дополнительном состязании двуконных колесниц победил Евагор элеец, а в бегах Евбот киренец, при эфоре Евхариппе в Спарте, при архонте Евтемоне в Афинах, афиняне обнесли стеной Форик…"

Такую же роль – закрепления последовательности – играет надежно установленная хронология, которая вначале, по-видимому, только и нужна была для того, чтобы "не забыть" последовательность событий и поколений. Ту же цель – закрепление или выявление последовательностей – преследовало и установление причинных связей (иногда мнимых, но это в данном случае не столь важно). Забавно, что это не было замечено и поиск причин очень скоро превращается в самоцель. О причинах и следствиях, как основной своей задаче, пишет знаменитый историк Полибий (II в. до Р.Х.). О том же пишет византийский хронист Михаил Пселл (XI в.): "Возвращаясь к истокам событий, я устанавливаю причины и делаю вывод о следствиях". Сам по себе это факт удивительный, хотя и далеко не единственный: изобретенная ради одной цели, то есть как некое средство, причинность поднялась до уровня чуть ли не главной цели любых научных исследований.

* * *

Какого рода причинные связи действуют в истории, вопрос спорный. Можно долго и безрезультатно дискутировать на эту тему. Скажем, одни считают, что эти причины политические, другие хотят видеть первичные импульсы в экономике, третьи в культуре; к последнему разряду относят себя и авторы, понимая культурную реальность не только весьма широко, но и усматривая в ней глубинные воздействия потустороннего. Вместе с тем, видимо, все согласятся, что под "историческим фактом" в первую голову следовало бы понимать то, что заметно влияет на обширные сферы жизни и ее дальнейшее движение.

Однако на отбор исторических фактов накладывает печать еще одно обстоятельство, до сих пор, кажется, остававшееся почти в тени. Дело в том, что имеется связь мер времени с тем, что называют историческим фактом. Последний выглядит по-разному не только в зависимости от того, на чем мы останавливаем внимание, но и насколько пристально, подробно мы рассматриваем происходящее. Чем больше мы проявляем интерес к деталям, нюансам и чем больше мы в состоянии удовлетворять такой интерес, тем конкретнее, многограннее выглядит изучаемая картина жизни. Запомним это довольно очевидное положение.

Далее представим себе, что хронология событий никак не учитывается, что нет никакой хронологии (ну, скажем, не умеем мы фиксировать даты и последовательность событий). Тогда перед нами окажется множество каких-то событий, их беспорядочная куча. Если нам удалось выявлять события с большой степенью подробности, то событийфактов будет "много". Если мы смотрим на происходящее издалека, свысока, не очень-то вникая в него (или не имея возможности вникать), то событий – фактов будет "поменьше" и они выглядят иначе. Иными словами, количество событий – фактов напрямую зависит от способа рассматривания происходящего, от содержания нашего интереса к нему, от степени обобщения, от "высоты полета", от того, насколько сильна "наводка на резкость". Один условный пример: если мы обращаем внимание только на смену царствующих лиц, то в России XIХ века отметим всего шесть фактов.

Теперь попробуем ввести хронологию. Сразу ясно, что меры шкалы времени имеет смысл выбрать тем крупнее, чем меньше у нас событий – фактов. И наоборот. При этом совсем не обязательно измерять время с помощью астрономических явлений, время можно отсчитывать по поколениям, царствованиям и т.п. Практически примерно так и поступают. Скажем, при изучении демографических показателей смертности и рождаемости бессмысленно изучать их с точностью до часов, дней и даже месяца, а естественно это делать по годам (тогда случайные колебания гасятся). При изучении политических событий – фактов, существенно влияющих на состояние страны, единицы измерения будут меняться – то это будут дни, то месяцы, то годы, а то и десятилетия и даже столетия – тут многое зависит от плотности исторического периода; плотность же зависит от степени конкретизации изучения, а это, в свою очередь, определяется той стороной происходящего, которая считается наиболее важной.

В исторической науке Нового времени случилось обратное: сначала оказались заданными меры отсчета времени, а исходя из их "диктата" вырабатывались уровни обобщения происходящего, то есть приобретал свои контуры исторический факт. Последний был "результатом", "функцией" той шкалы времени, которая уже действовала. Эту шкалу давали календари и системы летосчисления. Принятие годового счета, столетнего века (у древних длина века разная) и универсального летосчисления (по Скалигеру в XVI в.) существенно сказалось на содержании и этапах истории.

Таким образом, исторические факты относительны и несопоставимы при разных временных шкалах. Отсюда, в частности, следует, что при сравнении библейских фактов с данными археологии и других наук нелишне блюсти крайнюю осторожность.

* * *

Описание событий по годам существовало в далекой древности (у египтян, вавилонян), в античности, в средневековье ("анналы", "хроники"). Но любопытно, что чаще всего это носило довольно формальный характер, а нередко этим вообще пренебрегали. Заметим, что именно так обстоит дело, если обратиться к источникам некоторых летописей (Ипатьевской, например). У древних греков исторические повествования, как правило, не имеют числовой годовой сетки, поскольку не было общепризнанного летосчисления. Грека вообще не интересовали обширные эпохи, его более занимали достаточно краткие периоды, между собою, возможно, и не связанные. Чтобы убедиться в этом, не обязательно быть специалистом, а можно просто обратиться к текстам.

История (лучше бы – "истории") не всегда была расчленена на развернутую шкалу астрономических годов, и вместо чисел заправлялась параллельно протекавшими памятными фактами, подобно возбуждающему аппетит соусу, без которого пища многим кажется безвкусной. Так что приведенные выше рассуждения о привнесенности временных единиц в событийную вязь имеют под собою реальную основу в историографии.

Напомним, что хронология, подобно календарю и летосчислению, есть не само Время, а искусственный способ заменить его. Равнодушие к пространной хронологии у античных греков вызвано тем, что они не знали "большого" Времени, хозяйничавшего на обширных просторах царств. Жизнь грека свертывалась в определенном Месте, где ключевым ощущением была близость. Греку было чуждо грандиозное мифологическое сооружение, состоявшее из "массивных ярусов эпох" (С.С. Аверинцев). Большинству русских подобное мировосприятие было свойственно спустя много веков и после крещения Руси.

Теснейшим образом вовлеченный в природную динамику человек почти уверен в том, что на смену зиме Время приведет весну, что посев и сбор урожая будут всегда совершаться в нужные сроки. В этих условиях Время может восприниматься как лежебока, хотя его и следует, на всякий случай, задабривать "первинками", "начатками" и предновогодними (весною) молениями. Чтобы не упустить момент, иметь летосчисление не столь важно, необходим лишь календарь, подражавший Времени, но и, как иногда казалось, подчинявший Время. Ведь древнейшие календари не были придуманы, как это случилось потом; происхождение календарей восходило к божествам и героям, отвоевывавшим у Времени бессмертие.

Архаичная судьба и последовавшая за нею эсхатологическая предопределенность христианских историографов вообще отрицали Время как что-то заслуживающее почтения, пожалуй, низводили его на роль "бытового прибора". О судьбе уже немало сказано, а вот о христианском летосчислении стоит поразмышлять. Как известно, все летосчисления начинаются с сакрального события, скажем, у римлян это было основание Рима, у иудеев и христиан сотворение Адама. Еще одна сакральная дата в христианском летосчислении – рождение Христа и, наконец, Его второе пришествие, дата которого неизвестна, но неотвратима. Были и другие сакрализованные членения от Адама до Страшного суда – это августиновские шесть "веков", библейские опорные точки – всемирный потоп и сооружение Вавилонской башни и т.п. Не вдаваясь в конкретику, можно уверенно сказать, что замкнутость христианского летосчисления (наличие начала и конца) и фиксация важнейших событий между началом и концом по сути лишает Время подлинной власти и сколько-нибудь значительного сакрального статуса. Время тут несвободно, оно почти полностью сковано летосчислением, разве что непослушно на каких-то малых его отрезках. Благодаря такой мировоззренческой позиции бурные процессы средневековья, создание новых государств и наций пощадили христианские народы, хотя бы отчасти пощадили от душевного слома и телесной необузданности – от заразного безумия Времени. И только к концу этой огромной эпохи Время вырвалось из тенет и предалось безнаказанности. И это несмотря на множество уловок, посредством которых мы хотим снова одомашнить чудище, – от веры во всеобщий детерминизм, прогресс, исторические законы до всевозможных часовых механизмов на каждом шагу. Время неразборчиво опустошает сегодняшний день и втаскивает на его место "незнамо что", а просвещенное человечество придумывает все больше уловок, чтобы унять распустившееся божество. Но честный историк уже давно признает свое бессилие: история теряет смысл, связь времен распадается, события забираются в свои раковины – становятся уникальными. История, открытая в бесконечность, и не может быть другой.

Вероятно, ничто так не пугает Время, как замкнутое летосчисление. Когда произойдет "замыкание", знает один Бог. Человек не может этого знать потому, что знание даты конца света означало бы присвоение права на Страшный суд и возвышение Времени над Богом. Замкнутость и предопределенность – родные сестры. Если же главное предопределено, то определены и судьбоносные ходы истории. В таком летосчислении Время понуро плетется за пророчествами, приближаясь к своей кончине, а верующим остаются только ожидание и надежда. Но прочно удержаться на этой позиции мало кому удается: на коротких исторических дистанциях, где сшибаются страсти и жизнь отступает перед смертью, трудно сохранить невозмутимость – и Время, во всей своей мрачной красе, делает то, что ему заблагорассудится.

Эсхатологическое летосчисление, включающее, с христианской точки зрения, важнейшие, а потому священные события в существовании человечества, является само по себе в высшей степени священным. Народ, приобщенный к этому летосчислению, освящается им в том смысле, что перед ним открывается перспектива спасения и он становится элементом всемирно-исторического, пророчески заданного процесса. Именно в такое приобщение Руси верили русские летописцы, начиная свои летописи с библейских событий. Одним из первых это сделал Нестор в известной "Повести временных лет". Читавшие ее помнят, что она начинается с разделения обитаемого мира на уделы Ноевых сыновей. Русь попадает в удел Иафета, и тем самым осмысливается как неотчуждаемая часть Ноева родового гнезда. Теперь русичи смело могут говорить, что живут "не в слабой и безвестной земле" (Иларион), что они –часть всемирного христианства. Рассказав потом о сотворении Адама, потопе, Вавилонской башне ("столпе"), Нестор не спеша приходит к Рождеству Христову, затем к византийскому императору Константину Великому, от него к императору Михаилу и, наконец, указывает, что от начала царствования Михаила до первого года княжения Олега 29 лет; отсюда до начала княжения Игоря 31 год и т.д. Таким образом, мировая история еще и хронологически смыкается с историей Руси.

Подчеркнем, что соотнесение императора (царя) Михаила и Олега не формальное, не случайное, как может показаться на первый взгляд. Ведь "при этом царе приходила Русь на Царьград…" И хотя приходила Русь под стены Константинополя с копьями да мечами, но именно так, по законам древней культуры, происходит приобщение к новым святыням. Согласно этим законам, святыню не получают, а берут, завоевывают. Во всяком случае, поначалу. Поэтому при Владимировом крещении, Киевский князь как будто осадил Корсунь. По той же причине призванию варягов предшествовала борьба с ними, а приобретение шапки Мономаха, по преданиям, не обошлось без военного столкновения с теми же византийцами. Все правильно: новая святыня – чужая, а потому и должна быть взята силою.

Таким образом, в русском летописании, как и в некоторых византийских хрониках, послуживших для него образцом и источником, хронология выполняет важную функцию христианской сакрализации, в данном случае – Руси. За несколько десятилетий до Нестора об этом же глубоко и образно говорил Иларион – митрополит Киевский, сподвижник великого князя Ярослава Мудрого. Согласно "Слову" Илариона, благодать и вера "простреся и до нашего языка руского", то есть Русская земля отныне держится Божией дланью. Потом, спустя века, придет откровение о Святой Руси, проявятся предания о шапке Мономаха, о преемстве Русским царством сакральной власти Римской империи, о сродстве Рюриковичей с древнейшими царями… А далее, в ХХ веке, священные символы перегонят на горилку советской идеологии. До сей поры многие так и не сумели "различить духов", отличить старинное вино от самогонной травиловки.

* * *

Как было замечено, историкам нелегко расстаться с крупными циклами. Их даже не смущает связь с мифологией. Несмотря на критику исторического метода Дильтеем и Риккертом, призывавшими пристальнее вглядываться в уникальность объектов гуманитарных наук, немало историков даже высокого класса по-прежнему держатся за циклы. В конце ХХ века объявилась целая группа наших пишущих об истории соотечественников, у которых установка на цикличность приняла уж совсем неожиданную форму. Речь идет о А.Т.Фоменко и его последователях ("новая хронология"). Их подход состоит в следующем. Отбираются разные исторические события и затем утверждается (уверенно или гипотетически), что "на самом деле" тут имеет место одно и то же событие, о котором сообщают разные авторы и в разное время. Ошибка историков, как полагают Фоменко и его адепты, возникает из-за неправильной интерпретации текстов: поскольку сообщения такого рода представлены на том или ином языке, в неодинаковых культурных или идеологических контекстах, они, как ошибочно кажется традиционным историкам, относятся к разным событиям. Тот же подход применяется в отношении тех или иных исторических деятелей, в результате чего разные лица трактуются как одно лицо. После таких процедур хронология сжимается, история становится покороче и попроще. Бывает, хотя и реже, наоборот: упомянутый в исторических документах деятель расщепляется на несколько лиц. Например, предлагается считать, что под именем Ивана Грозного царствовали четыре царя.

При этом способы доказательств употребляются самого широкого спектра – от астрономических до лингвистических. Одни доказательства заставляют задуматься, другие попросту курьезны. Если отмести подозрения в неблаговидных (меркантильных, сенсационных) мотивах публикаций "новой хронологии", то, независимо от их оценки историками-профессионалами (насколько мы знаем, она негативная), без труда обнаруживается вполне очевидная методологическая установка. Суть ее в том, чтобы максимально обобщить факты, искать в них совпадения, схожие моменты, и потом вместо первоначальных фактов оперировать обобщениями и абстракциями, как будто это и есть подлинные факты. Такая установка характерна для точных, а иногда и естественных наук. Критика Дильтея – Риккерта как раз и заключается в том, что гуманитарные науки должны базироваться на совсем другой методологической установке. За полвека до публикаций "новой хронологии" йохан Хейзинга ("Задача истории культуры") писал: "Слишком большая готовность к обобщениям при слишком большой свободе сопоставлений – вот основа появления популярных книг по истории, написанных дилетантами". Обобщение есть метод, свойственный любой научной дисциплине и вообще научному мышлению. Вопрос – в мере обобщения и конкретике его приемов, а они-то в каждой науке свои. Историки не прочь выудить повторы – в исторических ситуациях, событиях и в поведении людей – так и выглядят циклы. Обнаружение повторов в истории – это и есть один из приемов обобщения в исторической науке. Но когда приблизительный повтор (а он всегда приблизителен) превращают в тождество, настаивают на полном совпадении, это уже не история, а какая-то фантастическая математика. Речь не о том, что возможны случаи, когда события, кажущиеся вначале только сходными или совсем несходными, в действительности являются одним и тем же событием, то есть они без остатка поглощают друг друга. У "новой хронологии" поиск "поглощений", страсть к такому заглатыванию носит характер чуть ли не навязчивой идеи, когда все нипочем и море по колено… Ну и довольно об этом.

Для большинства культурно-исторических концепций Нового времени характерно постулирование циклов, близких по содержанию, но протекающих в разных обществах, культурных ареалах и регионах. Примером может служить концепция Эдуарда Мейера о похожей эволюции античной и средневековой Европы. Ту же идею когда-то проводил Дж. Вико. По мнению последнего, все кончается печально. Наступающий после "века богов" и "века героев" (эпох) "человеческий век" завершается весьма неприглядно, "когда граждане демократий думают только о личном интересе и когда, чтобы достичь этой цели, они обращают силы народа на разрушение своего отечества…". Наступающее затем "единоначалие" не приносит спасения, и окончательный конец приходит в результате завоевания "лучшими народами" или полного разложения государства. Вико пишет, что "разнузданная демократия – анархия, которую можно назвать худшей из тираний, потому что там столько же тиранов, сколько есть в государстве смелых и разнузданных людей". Одна из "аксиом" Вико гласит: "Сначала люди ощущают необходимое; затем обращают внимание на полезное; потом замечают удобное; после развлекаются наслаждением и потому развлекаются роскошью; наконец, безумствуют, растрачивая свои имущества". Уместно заметить, что Вико понимает демократию не так, как принято в современной политологии: сегодня демократией принято называть принцип разделения властей и систему механизмов бескровного разрешения общественных конфликтов.

Вероятно, наибольшее число откликов получили в ХХ веке циклические концепции Маркса, Шпенглера и Тойнби. Как и в мифологической циклологии, согласно этим концепциям обязательно наступает конец развития, после чего все начинается с начала. В этих концепциях новый цикл повторяется уже в других общественных или национально-культурных организмах (у Шпенглера и Тойнби они носят локальный характер, а у Маркса это "общественно-экономические формации").

В упомянутых концепциях присутствуют и оригинальные для каждой из них закономерности, осуществление которых и движет циклическим процессом. Скажем, у Шпенглера это превращение "культуры" в "цивилизацию", у Маркса смена господствующего класса и существенное изменение в способе производства. Разумеется, концепции неравноценны с точки зрения объема их применения, доказательности, исторической и культурной яркости.

Из них наиболее общедоступна и одноцветна (и наименее исторически точна) схема Маркса. Она близка к мифологической циклологии своей "всемирно-исторической" претензией и выпячиванием роли насилия при переходе к следующему циклу. Отчасти она близка к универсалистской схеме Вико. Несмотря на усилия множества последователей, ее костлявый остов так и не оброс добротным историческим материалом. Циклическая подоплека Марксовой схемы обычно отрицается его сторонниками. Особенность этой схемы также в том, что, по убеждению ее автора, ее этапы почти идентичным образом должны пережить, раньше или позже, все страны и народы. Это дало повод большевикам вплоть до распада Советского союза ожидать тех же преобразований в западном мире, какие пришлось претерпеть нашей стране в ХХ веке, то есть СССР мыслился как авангард мирового развития.

Нынешние наши западники тоже считают, что Запад и Россия проходят один и тот же путь, только Россия делает это с отставанием. Отличие от большевистского убеждения лишь в том, что авангардом объявляется Запад. Немудрено, что у западников есть множество яростных противников: они веруют, что у России своя дорога, идущая поверху или поперек всего. Но тогда не осталось ли пройти по ней еще несколько шагов и все закончится? Ведь если организм "русскости" своеобычен, локален, то почему его не постигнет судьба всех локальных культур (цивилизаций), кончины которых так красиво описали Шпенглер, Тойнби и К. Леонтьев?

Элементы циклической установки – то ли в виде аналогии между историческими явлениями в разные эпохи, то ли как верование в некий универсальный закон развития – можно встретить почти у любого солидного историка. Из русских отдали заметную дань циклизму Николай Данилевский, Питирим Сорокин, Михаил Ростовцев и такие по-русски размашистые мыслители, как Константин Циолковский, Александр Чижевский и, конечно, неподражаемый по таланту и в своей парадоксальности, уже упомянутый Константин Леонтьев. Стремление видеть повторения, открывать в настоящем когда-то бывшее совершенно неистребимо и, вероятно, служит одной из основ понимания вообще. И.А. Бунин писал о революции: "Случилось то, чему нет имени на человеческом языке, но что должно было случиться, повторилось уже не раз бывалое, но в небывалых еще размерах".

Цикличность привлекательна во многих отношениях. Мы слишком заняты калейдоскопической суетой, напуганы и озабочены бесконечными помехами устоявшемуся существованию или нашим начинаниям – поэтому повторы воспринимаются чуть ли не как чудо, с облегчением, с надеждой на прочность вопреки безумствам Времени. В цикличности есть Неизбежность, которая раздражает активно-волевого человека, но она утешительна для людей противоположного типа. Она вводит историю в область хорошо нам знакомых извечных природных и жизненных круговоротов и тем самым упрощает ее понимание (с опасностью переупрощения).

Обычно историки выстраивают причинные цепи в направлении от прошлого к настоящему. Цикличность же означает нечто большее, а именно, вторжение давно прошедшего в прошедшее, а последнего в настоящее или будущее. Причина и следствие неоднократно меняются местами, благодаря чему связь между ними резко усиливается, а это так приятно научному, в сущности своей детерминистскому, мышлению. Думается, однако, что истинное значение событий далеко не исчерпывается их связью.

По мнению авторов, исторические смыслы в первую очередь вплетены в те драмы, которые разыгрываются вокруг сакрального. То, что приключается с сакральным, составляет сущность исторических пертурбаций, по-разному воспринимаемую в политической, социальной, художественной и иной реальности. Сами же эти "приключения", как было подчеркнуто выше, повязаны с жертвоприношениями, циклами и, в конце концов, со Страшным судом – этим величайшим празднеством, отменяющим все священное пред престолом Священнейшего.

Цикличность может иметь место не только в силу объективных причин, но и по воле людей, когда они следуют традиции, исполняют то, что предписано священными образцами. Получается так, что традиционалисты завладели уэллсовской "машиной времени". Именно таков смысл высказывания Элиаде, когда он пишет, что "посредством подражания образцам человек как бы переносится во время мифологическое, когда эти образцы были сотворены впервые". Заметим, что "время мифологическое" есть не что иное, как потустороннее.

Элиаде высказал еще одну, весьма замечательную, хотя и самоуверенную, мысль: "Любой предмет и любое действие становятся реальными только тогда, когда они имитируют или повторяют некий архетип. Итак, реальность приобретается исключительно путем повторения или участия; все, что лишено образца для подражания, "не имеет смысла", то есть не есть реальность". Приятно сознавать, что нашей воле подчиняется реальность, само ее существование. Но ведь на то и щука, чтобы карась не зазнавался. В роли щуки нам представляется Большая Вселенная – все эти чудовищные и таинственные пульсары, квазары, сверхновые звезды, черные дыры, метеоритные ливни и космические лучи, газовые скопления, разбегающиеся галактики и прочее в том же роде. Вот уж где не знаешь, чего ждать, где наряду с успокаивающими циклами происходит нечто совсем противоположное. Большая Вселенная живет очень неспокойно, то ли по-своему копируя историю жизни на Земле, а особенно человечества, то ли наоборот, задавая ей тон. Самая далекая галактика, которую смог обнаружить десятиметровый телескоп на Гавайях, отстоит от нас на расстоянии десяти миллиардов световых лет. Между нею и нами разбросаны такие энергии и массы, по сравнению с которыми Солнечная система не тянет даже на пылинку. Допускать, что эти мириады космических тел, эта бездна напряженного вакуума – притягивающих и отталкивающих полей – не оказывают заметного влияния на земную жизнь, донельзя нелепо. Прибавим сюда и то воздействие, которое испытывает биосфера в результате геологических, физико-химических и иных процессов, которыми была всегда охвачена Земля. Известно, что подавляющая часть живого возникла как бы внезапно, за какие-нибудь несколько миллионов лет, в так называемую кембрийскую эпоху примерно 500-550 миллионов лет назад. Известно также, что 65 миллионов лет назад гигантские драконы – динозавры исчезли поголовно и быстро. Упомянем еще стремительное вымирание почти 95 процентов морской фауны в пермскую эпоху – 245 миллионов лет назад… Тут циклов нет и в помине, во всяком случае, они не выявлены. То, что в Большой Вселенной или в геологических процессах на Земле измеряется миллионами и миллиардами лет, в истории человечества может проецироваться в дни, годы, десятилетия, столетия. Эта не проясненная, но всеобщая связь делает нашу культуру совсем хрупкой, а историю непредсказуемой. И уж совсем неизвестно, как все это пересекается со Страшным судом. А ведь, пожалуй, пересекается: "Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий грядущих на вселенную; ибо силы небесные поколеблются. И тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою великою" (Лука ХXI; 26-27).

А что же сейчас, на что надеяться? Зло – обычный победитель. Чаще всего оно не оставляет дальнему оптимизму ни одного стоющего довода, ни одной убеждающей теории. Довериться такому миру, поверить в утешительные концовки романистов и политиков или в случайные успехи в повседневной толкотне – значит самого себя оглупить. На мировой толкучке господствуют те, кто таранит препятствия: страстной волей к власти, жаждой богатства, неистовым стремлением к любой цели, неистребимой привязанностью к своей утробе.

Но:

                                        Перевернутому быть!

                                        Обетованному свершиться!

                                        А Китежу святому всплыть.

                                        Мы долго не могли молиться

                                        И вольно не могли вздохнуть,

                                        Но молния пробила путь,

                                        И растворились все врата,

                                        С Востока воссияла слава,

                                        И неба чистая держава

                                        Слетела Голубем на грудь.

Оглавление                            Прочитав книгу .