Оглавление 

Глава 9. Русская мифология, презирающая время

Что такое искусственный мир ? Это мир, сделанный человеком, долго ли его делали или коротко. Это преогромное множество материальных предметов, это может быть и социокультурная реальность. Последняя не всегда искусственная – скажем, простейшая родовая жизнь сложилась сама собою, как у животных. У искусственного мира есть черта – важнейшая черта, отличающая его от мира природного, естественного. Заключается она в том, что сделанное людьми и активно используемое ими почти никогда не сохраняется без человеческой опеки. Ибо искусственный мир сам по себе не сопротивляется внешним воздействиям или внутреннему разрушению. Он ржавеет, растрескивается, изнашивается, с течением времени становится ненужным, устаревшим, негодным. Природное, и в отдельной травинке, и в огромных экосистемах или биогеоценозах, может существовать без человека, а если и погибает, то на его месте возникает что-то другое, но тоже способное отстаивать себя. В природе, можно сказать, нет мусора, бесполезных отходов. Валежник в лесу, прошлогодние листья и бурелом это совсем не то что груда пустых банок, тряпья, целлофана и прочей дряни. Брошенный нами искусственный мир превращается в помойку или развалины. Нетронутая природа величественна или мрачна и полна жизненной силы. Русская натура, как кажется, навсегда возлюбила эту силу и в ней видит свои истоки. Русский человек, коли это нужно, умеет делать дело, он смекалист и находчив, у нас есть Кижи, храм Василия Блаженного, подкованная блоха и ракеты, но его древнее сердце – в лесных глухоманях, заснеженных далях, в речном и степном раздолье.

Слово "искусственный" чаще всего носит неодобрительный оттенок. Тем паче это относится к таким словам с тем же корнем, как "искушение", "искус", "искуситель", характеризирующим в церковной лексике смысловое поле диавольского, а в речевом обиходе явно что-то нехорошее. Этот лингвистический факт, может быть, самый важный в понимании русского менталитета, русской культуры, в понимании судеб России. В европейских языках искусство, искусственный никак не соотносится с искусителем, то бишь диаволом, причем искусственное как таковое осуждается разве как плохой дубликат природного. Искусный – опытный, умелый, а искус связан с пробой. Проба – эксперимент, испытание. Но искус – соблазн, искушение.

Естественный – природный, сущностный, приемлемый – такой, каким следует быть. Сравните две фразы: "В нем было что-то искусственное, наносное, даже изломанное" и "Все в нем выглядело естественно, без натуги, общаться с ним было легко и приятно".

Культивирование окружающего, его приспособление к людским нуждам, наконец его преобразование – твердая установка европейца. Можно спорить, идет ли она еще от античности или вырабатывалась последнее тысячелетие под влиянием ли роста народонаселения или в силу других причин, но бесспорно, что именно эта установка создала современную западную цивилизацию. Ухоженность, добротность, бережливость, продуманность, рациональность – ее черты. Никаких "авосей", "само дойдет", "никуда не денется", никакого "кое-какства". Особое значение принадлежит умению и желанию доводить до конца, довершать. Созидаемый таким образом искусственный мир благодаря этим чертам пригоден для жизни и открывает ей новые пути – с розовой или мрачной перспективой. Искусственный мир не имеет собственной позитивной активности, своих целей. Если он выходит из нашего подчинения, то по нашей вине, из-за нашего незнания или небрежения, и это беда. Созидание пригодного искусственного мира доступно знающему, разумному, ответственному, творчески свободному человеку.

Искусственный мир западной цивилизации натоптал множество мозолей на предлинном пути. Сначала приспособление к природному и приспособление природного шли рука об руку. Затем постепенно верх берет второе, а первое еще продолжает жить, хотя бы как эстетический идеал "подражания природе", о котором говорит еще Гете. Вероятно, переломным оказался XIX век, когда утилитарный подход завоевывает "передовые умы", все более направляет практическую деятельность и промышленное развитие. Появляется надежда, что на основе "чистого здравомыслия" удастся построить и общественную жизнь. Культ искусственного дает толчок развитию социалистических учений, развитию государственных форм и права. Естественные и гуманитарные науки прокладывают дороги техническому прогрессу и социальному реформаторству. Мир мыслится, в идеале, полностью приспособляемым – нужны лишь знание, умение и воля. Бурно возрастают потребности – аппетит приходит во время еды. Если все возможно, то и все позволено.

Потом "вершки" этих культурных установок и прогрессистских идеалов проникнут в менталитет тех социальных слоев, которые волею судеб оказались отчужденными от традиционных русских устоев. Сущность последних состоит в том, что индивидуум приноравливается к наличным надындивидуальным реальностям – социальным и природным. Иными словами, идеал человека – макрочеловек, отождествляющий себя с общиной и обществом, родом и родиной, народом и родной природой. Это устои, идущие от древности, поразительно сохранявшиеся в массовом русском менталитете долгие века.

Нелишне еще раз подчеркнуть, что ухватившийся за надындивидуальную опору, вошедший под ее покров человек остается вполне индивидуальным и неповторимым в своей самости. Отождествление с опорой означает для всех ухватившихся за нее принятие одинаковых ценностей, но проявляемая в чувствах, мыслях и действиях окраска отношения к ним у каждого человека своя. Легенда о безличностном, стандартном человеке, приникшем к какой-либо могучей опоре, есть только легенда, придуманная интеллектуалами нашего времени.

Русский человек полагался на то, что способно существовать и без его вмешательства. По собственной инициативе вам совсем не обязательно что-то переделывать и вообще делать вне очень узкого круга сугубо личных, ну максимум, семейных нужд. Социум и природа сами по себе живы, активны, имеют какие-то цели, причем эти цели связаны более всего с их – социума и природы – самосохранением. Вам могут указать, что делать, или вы понуждаемы на это обстоятельствами, но и в этом случае не так важно дотошно додумывать и как следует довершать, потому что, в сущности, это не ваше кровное дело. Да ведь и сами социоприродные реальности, будучи жизненно полноценными, доделают, доведут до ума, коль это им нужно. Умение жить безыскусственно, в "простоте" ничуть не умаляло русского человека, пока эта жизнь была поглощаема рутинными заботами о частично самовосстанавливающейся природной среде, о продлении ее века. Но привычка недоделывать и недодумывать сохраняется по сей день и уже в искусственном мире, который сам себя не восстанавливает и требует добротности, законченности и продуманного ухода. Новые поколения, привыкшие к подобной неухоженной среде, воспроизводят ее вновь и вновь.

Определенная ориентация на идеалы искусственного мира, начавшаяся в России с промышленной революции конца XIX века и социальной революции с начала ХХ века, родилась не в русской культуре, а была вынужденно заимствованной. Движение это всегда возглавляло государство, ибо оно живет не только и не столько стремлениями и нуждами народно-культурными, сколько соперничеством и жаждой первенства среди других государств. Государство не может позволить себе быть слабым во внешнем плане, а Российское государство становилось все слабее из-за экстенсивной недоразвитости искусственного мира.

Русская культура не была готова к указанной ориентации, новые идеалы нисколько не вдохновляли ее, хотя уже давно вносили сумятицу, недоумения и локальные расстройства. Если до 1917 года государство, еще осторожно и непоследовательно, открывало путь преобразователям и преобразованиям, то после Октябрьского переворота государство само становится в авангарде новой ориентации. Русская культура насыщается активизмом, но в очень поверхностном слое. Десятилетия государственной экономики, государственного искусства и даже государственного быта не вырвали старых устоев, а обломали их. К концу ХХ века Россия пришла с почти разрушенной старой культурой, не любившей искусственный мир, и новой временной культурой, не умеющей этот мир толком создавать и ладить с ним. Может быть, в этом корень проблем, нудящих нынешнюю и ожидающих будущую Россию.

Наступающий XXI век готовит новые сюрпризы: материальный искусственный мир пополнится изготовленной на заводах фауной, а на полях заколосится искусственная флора. Биоинженерия – единственная надежда не умереть с голоду десятимиллиардному человечеству; это, наверное, будет самая неожиданная техногенная революция, несущая с собою не истребление животных, а их массовое производство по заданным образцам.

Очередные успехи ожидают и другую область искусственного мира – создание невиданного количества текстов, зримых и слуховых образов – и все это общедоступно. В их безбрежном пространстве уже не будут различаться правда и ложь, факт и выдумка. Выбрать или навязать можно будет не какие-то одиночные, штучные феномены, не только место обитания, друзей, партнеров, как это делается сегодня, а весь мир, который каждый сможет выстроить по своему желанию. Наконец-то "мы наш, мы новый мир построим", но не для всех один-одинешенек, а на любой вкус. Все станет возможно. А раз все возможно, то и все позволено... Для зрелой, исторически умудренной части человечества настанет наконец-то время полной свободы, когда собственные вера, опыт и знания определят путь конкретного человека, когда он действительно будет ответственным за свои решения и без всякой оглядки предстанет, как он есть, пред Богом.

* * *

Культ искусственного – очень древний культ. Искусственное с самого начала отличалось от природного, хотя и черпало из него образцы. Искусственное было "странным", остраненным от природы и поэтому могло претендовать на место священного. Топор и глиняный горшок, шатер и щит, прялка и поминальные бусы недаром так усердно расписывались, выделывались, украшались. Искусственный мир социума обряжался новыми смыслами и ритуалами. Храм – высшее достижение искусственного мира в древности, и одновременно это средоточие культа. Богам, а потом единому Богу в жертву приносилось искусственное, то есть сделанное, выращенное человеком или подчиненное ему. Само по себе делание и возделывание – труд – неминуемо также становится сакральным. Последовательность шагов при создании искусственного, плетение действий превращалось в сакрализованный ритуал. В Новое время потребовались религиозные революции, чтобы десакрализовать "работу", дабы открыть дорогу ко всевозможным усовершенствованиям.

Священный характер искусственного, присущий древности, должен был стать препоной для широкого развития искусственного мира. Священное уникально и редко, ему нельзя подражать. Прорыв мог осуществиться лишь в том случае, если в самом искусственном установлены градации, ранги. Так выделяется наиболее искусное и впечатляющее – художество, каковое и попадает в разряд священного. Искусственный мир, развиваясь и охватывая постепенно всю жизнь, еще долго будет напоминать о своих сакральных корнях. А намекать на это будут то там, то сям встречающиеся изящные крупицы усопшего художества – беспричинные, внефункциональные и нерациональные висюльки, набалдашнички, узорчики и прочие излишества, коими еще довольствовался XIX век, потом их стали называть стариной, а еще позже мещанством.

Выделение в качестве сакральной сферы собственно искусства освобождало прочую искусственность от благоговейных запретов. Но этого было недостаточно, чтобы раскрутить маховик всеобщего наступления искусственного мира, вытесняющего мир естественный, – природный и родовой. Тут нужно было еще дать простор желаниям, фантазиям, невесть откуда вынырнувшим потребностям человеческим – дать им выход и стимул, и узаконить такого человека. Европа могла тут опереться на опыт изощренной позднеантичной аристократии, слегка усвоенный и новой знатью. Итальянское Возрождение – один из эпизодов подобного рода. Европу будоражат крайности, она пробует и экспериментирует. Действовал и другой фактор: необходимость экономизации, продуманного и тщательного освоения европейской территории, сравнительно не столь обширной, не слишком природно одаренной и к тому же населенной множеством упрямых народов. Ни один из упомянутых факторов не действовал на Руси : зело она богата и велика была в сравнении с населением, а аристократических изысков ее родовитые кланы не ведали...

Современная Россия живет в искусственном мире, мало пригодном для жизни. Этот мир не любили, когда строили, и сейчас недолюбливают. А нелюбимое дитя ходит в драных штанишках, с перепачканной физиономией, насуплено и обидчиво. Правда, есть еще красота подлинная, но и жмущаяся в сторонке. Некоторые уверяют, что она-то и спасет мир. Ой ли, разве что совсем уж "малое стадо"...

* * *

Типичный русский и западный человек (простолюдин, из среднего класса) исповедуют разные системы ценностей. Одно из главных отличий состоит в том, что в русской системе первое место занимает установка – быть вместе, ярче всего проявляемая среди простолюдинов. Неважно зачем и почему, но быть вместе – "в труде и в бою", с друзьями и дружками, соседями, родней, партией и т.п. Быть вместе совсем не значит всегда жить в тишине, замирении, полюбовно. Можно и переругаться, и подраться, выйти друг на друга даже с кулаками и кольями. Древний Новгород особенно славился своими потасовками, столкновениями на волховском мосту, но до XV века был достаточно крепок своим единством. А наследники этой древности – соперничающие поместные группировки в уголовном и подростковом мире? И какая гулянка в нашем отечестве обходится без рукоприкладства? И все же это "мы", это "наше"... Мифологема "быть вместе" была, конечно, сразу же замечена, как только возникло русское самосознание: об этом немало сказано, иногда другими словами, за последние два века. Западная история знает, разумеется, общину, кооперацию, сословную, классовую и цеховую солидарность и просто посиделки в тавернах, трактирах и прочих заведениях. Но уже давно стимулом к общению там служит дело, необходимость, привычная потребность пообщаться. Общности там формируются не в силу их собственной ценности, а разного рода "механизмами" – социальными, экономическими и проч. Для западного человека на первом месте стоит достаток, а к тому же приумножение и укрепление собственности (в самой разной форме) – того, без чего западный человек не мыслит достойной или нормальной жизни; это может быть и какая-либо другая цель – благородная или не очень, общественная или личная, но участие в этом других людей не обязательно, если в этом нет необходимости. Для типичного русского простолюдина все как бы наоборот. Перво-наперво нужно быть вместе, а все остальное как получится. Отсюда и цели, и образ жизни. Отсюда – "наше все".

Не следует думать, что "быть вместе" значит всегда быть на равных. Любящий власть, да просто покомандовать тоже исповедует эту ценность – ведь ему нужны подчиненные или послушливые; а иного и хлебом не корми – дай только подурить и покуражиться. В России власть часто заменяла собственность и до сего дня служит способом самовыражения и независимости личности. Но в массе своей русские люди с подозрением относятся к тому и другому, они недолюбливают "выскочек" ("не высовывайся", "из грязи да в князи" и т.п.). Возможно, что это еще одна причина нелюбви к власти, о чем писали еще славянофилы.

"Быть вместе" – расширенная мифологема единства, выражающая его самоценность. По-видимому, впервые единство было сакрализовано в родовом обществе. Родовое единство базируется не только на нормах и обычаях общения между живущими сродниками, но и на цементирующей роли общих предков. Когда их связь с живущими реальна, род не рассыпается. Но даже и тогда, когда такая связь сильно ослаблена, тяга к единству продолжает жить в виде полубессознательной установки. Установка "быть вместе" далеко перешагнула родовые ограничения. Она воспроизводится в поколениях уже не только за счет непосредственной наследственно-мистической кровно-родственной солидарности. Но все же воспроизводится, так как укоренившаяся культурно-ментальная установка может поддерживаться и очень слабой мистической энергетикой. Так, например, передача информации по телефону нуждается в весьма малых электрических мощностях.

Если мы хотим понять причину наличия определенных мифологем в русской культуре, нам следует в первую очередь подумать не о том, как образуется и благодаря чему живет та или иная мифологема, – слишком неподъемна сегодня эта проблема. Понять бы более простую вещь – что некоторые значимые современные ценности и русской, и западной культур представляют собой многократно переработанные культурной историей древние идеалы, но в русской и западной культурах это разные идеалы. Действительно, личная (частная) собственность и автономность личности, эти столь характерные ценности нынешнего Запада, как это ни странно покажется на первый взгляд, своими корнями уходят в седую древность. Ибо выросли путем длительной эволюции из родовой собственности и мифологемы независимости рода. Микрочеловек, вышедший из недр человекорода (макрочеловека), взял с собою и ценности последнего, переиначив их применительно к новым обстоятельствам.

Родовая сплоченность, переродившаяся в "быть вместе", в родовой культуре дополняла мифологемы родовой собственности и независимости. В исконной русской культуре более активно сохранялась и адаптировалась к историческим пертурбациям мифологема сплоченности, в западной культуре это произошло с мифологемами собственности и автономности. Почему именно так случилось, мы не знаем, но, разумеется, никому не возбраняется поразмышлять об этом. Сейчас же с достаточной уверенностью можно сказать следующее: русская и западная культуры имеют один источник, но они усвоили из него не одни и те же ингредиенты.

* * *

Народ – рождающее и рождаемое, растущее начало – по макушку погружен в повседневность, можно сказать, барахтается в ней, но вместе с тем в мифологеме народа есть нечто священное. Почему это так, видно хотя бы из древних языков – славянских, санскрита и других: святое обозначало рождение, цветение, набухание, рост и т.п. (В.Н.Топоров). Народ – одно из последних прибежищ, где микрочеловек способен забыть свою малость, свое кочевничество. Отождествляя себя с этносом, индивид и горюет, и радуется вместе с ним. Так чувствуют себя прилепившиеся друг к другу любовники, так проникается общим восторгом и страданием мучительства садомазохистская парочка. Этническое отождествление многим заменяет отождествление с Церковью. Подобием спасения во Христе всегда было слияние с народом или родом. Поэтому так много суровых слов сказано Спасителем о необходимости выбора между родней и Богом. У язычника не было такой альтернативы, так как языческие боги – это родоплеменные и народные божества, они сами не отделены от этнической общности.

Окунуться в теплые воды этноса – все равно, что прижаться к материнскому животу; для многих это надежда на преодоление всеобщей атомизации и эгоизма, но и угроза нового этнического раскола человечества, который вооружит народы друг против друга с гораздо большей энергией, нежели соперничество и эгоизм индивидов.

Притягательная сила этноса потчуется древними божествами, которые еще не впали в непробудный сон. Именно они наполняют любовь к своему народу священным пафосом и готовностью умереть за него. Бог, милосердный к людям, вероятно, снисходителен и к старым-престарым божествам, которые когда-то правили или думали, что правят, людскими сообществами. Народ подобен вольным природным стихиям, кое-как обуздываемый обычаем и традицией. Народов так же много, как стихий. Псалмопевец Давид говорит, что стихийная жизнь подчинена Богу: воды "от запрещения Твоего побегнут, от гласа грома Твоего убоятся"; горы "восходят" и поля "нисходят" в "место еже основал еси им". А уж о людях и говорить нечего: "Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей, и отметает советы князей". В Ветхом Завете закон, данный людям, не отделен глухой стеной от законов, которым обязана следовать природа. Языческие обычаи, нравы и законы также тесно связаны с природным началом. Любовь к Родине – это любовь к земле, к тому, что на ней произрастает и обитает, к ее насельникам, к воздуху, которым все это дышит.

Высшие заповеди христианства относятся к сугубо человеческому бытию. Правда, христианство – в его истоках – благосклонно к природе, но далеко не ко всему природному в человеке. Христианскую культуру в православно-народном варианте пронизывала эта благосклонность, ошибочно принимаемая иногда за "двоеверие". Европейское христианство в своих конкретных проявлениях еще в поздне-средневековый период примирилось с возделывательным активизмом и постепенно соединилось с преобразовательным, утилитарным и изобретательным направлением западной цивилизации. Благодаря этому противоречия между нею и христианством сгладились. В России же традиционное православие сторонилось активизма, а в XX веке понесло огромный урон, было почти раздавлено после того, как антиприродная и античеловеческая тенденция насильственно была внедрена в культуру, образ жизни, стала идеологической основой государственного произвола.

В условиях современной западной цивилизации народная жизнь не похожа на природную стихию. Даже для России это уже анахронизм. Нужны какие-то сверхординарные причины, чтобы у этих народов взыграло необузданно-природное начало. Искусственный, созданный человеком мир изрядно оттеснил первозданную природу, на которую теперь смотрят как на помеху, мусорную корзину, а в первую очередь, как на объект для использования. Но может ли народ лелеять свои кровные корни в такой природе?

Искусственная среда современных больших городов настолько нивелирует этническое своеобразие населяющих их жителей, что скоро москвич и берлинец будут меньше различаться по образу жизни и интересам, чем тот же москвич и крестьянин из затерянной в лесах и озерах русской деревни. Прошлое народа и его география еще влияют на качество жизненной среды, но это влияние уменьшается. Таким образом, народ теряет свою прежнюю сущность, как теряют ее и родовые отношения. И тем упрямее сопротивление этой тенденции: этнические конфликты и национальные идеологии все более насыщают политическую атмосферу современности. Время успешного наступления интернационалистических учений, видимо, проходит. Современный национализм продлевает отношение к народу как к священной категории. Национализм занимает почетное место среди борцов с глобальной, многовековой и, кажется, непреодолимой десакрализацией старых святынь.

* * *

Наверное, каждый народец (племя) мог бы похвастаться "лучшими", которые потом составили аристократию. Она рождается в соревновании и прямой борьбе родов, вынуждаемых обстоятельствами к объединению. Аристократ не только храбр или умен, он вбирает в себя особенное качество, культурное своеобразие данного этноса. Он видный образец и носитель этого качества и своеобразия. Он знает наперечет имена многоколенных предков, к которым может обращаться за подмогой – за ним целая рать умерших, а потому страшных своею силою.

За князем – род, за серафимом – сонм,

За каждым – тысячи таких, как он,

Чтоб, пошатнувшись, – на живую стену

Упал и знал – что тысячи на смену!

(М.Цветаева. Роландов рог.)

Аристократ знает, чем жили предки, какими руководствовались ценностями и нормами, выраженными в поступках. Легендарная история и мифология этносов сплошь состоит из таких поступков. Знатный владеет родовым опытом и может передать свое знание потомкам. В аристократической культуре поразительным образом сочетаются родовое и личностное начала. Первопредки знатного – божества, прародители данного этноса или другого, завоевавшего его, великие вожди и полководцы. Счет поколений дал начало хронологическому счету, дал начало хроникам. Поэтому история народа – это история его аристократических родов. Потом это будет история князей, царей, правителей, государства. Другое понимание истории появится в XVII – XVIII веках (в России – в XIX веке).

Аристократ – держатель земли и живущих на ней (у римлян земля могла принадлежать только патрицию, а плебей мог только ее арендовать). Все это дает знати право олицетворять этнос, быть предстоятелем этноса перед богами и другими племенами, по преимуществу на поле брани. Аристократическая культура – это культура воинов; турнир, дуэль, воинская доблесть – ее естественные нормы. Аристократия – это как бы и есть подлинный народ. Вместе с тем она ближе к иному миру, она его предстоятель здесь, а потому она обладает сакральным статусом. На том месте, где родины захватили аристократку, могли поставить церковь. Церкви ставились и там, где пролилась благородная кровь, на месте захоронения. Знатный очень дорожил родовой землей, ибо предки могут помочь именно в пределах своей земли. Как думали еще язычники, новорожденный получает от предков душу в том месте, где родился.

Так было долгие века, пока культура аристократии явно не выделилась из этнической культуры, пока не возникли по меньшей мере две культуры и два народа.

Христианство первыми приняли знатные; на Руси это князь Владимир и знатные дружинники. Но поскольку они олицетворяют весь народ, это было "крещением Руси", причем на все времена; отсюда и пошло: "русский – значит православный".

В Древней Руси еще нет "проблемы" единства всего русского народа; вместо нее есть "проблема" единства Рюрикова рода. О единстве всех русских людей, о едином отечестве задумаются и заговорят значительно позже, когда крестьянская, простонародная культура, не воюя и не смешиваясь с культурой верхов, станет более устойчивой во времени по сравнению с культурой верхов, уклонившихся в иноземные заимствования. В XIX веке простонародная культура открывает свою значительность, и тогда в обществе возникает мысль, что именно "мужик" является настоящим носителем этнического своеобразия.

Простонародная культура разновидна, как разновидна и Россия, с ее несхожими, разбросанными по сторонам света землями. Бремя национальной слитности все более берет на себя единая – православнаявера, в том числе церковнославянский язык, не подверженный влиянию различных диалектов.

Жестокая правда русской истории свидетельствует о том, что православие перестает быть скрепой национального единства уже в XVIII веке. Разделение нарастает, когда образованные слои общества становятся равнодушными к религии и видят в крестьянстве то темную, непросвещенную массу, то хранителей наивно-справедливых начал. Пока образованный человек никак не мог определиться в отношении к простому народу, этот последний, в активной своей массе, окончательно утверждается в ощущении своей сословно- родовой особливости по отношению к "верхам" (дворянству и образованному слою). Во время революции, гражданской войны и в течение почти всей советской эпохи эта родовая ненависть к благородным, к образованным, затем и к клирикам, как к чужеродным, чуть ли не иноплеменным, станет той глубинной страстью и убеждением, на которых основывалась советская идеология и строился русский социализм. Кажется, что в простом народе пробудилась жажда отмщения когда-то побежденных родов, жажда, изрядно подогретая пропагандой о вечной эксплуатации народа верхами. На первом этапе новая власть включала немалое число инородцев, но потом от них избавились, как от наемников. Есть много фактов, говорящих о том, что "революционные массы" именно так расценивали роль инородцев в русской революции, памятуя, видимо, что "подобное побеждается подобным" (заметим, что революция длилась лет 20 или более того).

Немало людей из дворян и даже знати сочувствовало революционному движению и принимало в нем участие. Сначала они изготовляли бомбы, потом стреляли в "царских сатрапов", в феврале 1917 года кричали "Долой самодержавие!", а в гражданскую войну служили, часто по принуждению, в красных штабах и командовали целыми армиями; были они и в большевистском руководстве; по некоторым сведениям, взятие Зимнего дворца не обошлось без предательства ряда офицеров. Иначе и не могло быть, так как уже с середины XIX века идеи либерализма, равенства, национального единства, христианского гуманизма, идеи столь разные, тем не менее лили воду на одну мельницу и захватили, пожалуй, все слои русского общества. На сей мельнице перемалывались старые представления о родовой исключительности, безусловной верности роду и сословию и т.п. Эти представления, натурализуясь и уплощаясь, надолго задержались лишь на бытовом уровне и на этом уровне благоденствуют и в наше время, но уже во всех слоях населения. На русское дворянство не мог не повлиять и тот факт, что в XIX веке окончательно теряет свое властное положение и культурное значение европейская аристократия.

Простой народ не заметил руки, протянутой ему чужеродным классом. Наоборот, он еще более утвердился в своей правоте. Примерно так же обстояло дело во времена Французской революции конца XVIII века. Пока, до времени избежавшие гильотины, образованные ораторы витийствовали о благе нации, добре и чести, простодушный народ врывался в тюрьмы (сентябрь 1792 г.) и убивал там безоружных аристократов, независимо от пола и возраста.

Русская аристократия, как и царский дом, имела, как известно, не только местные корни, но еще половецкие, варяжские, татарские, литовские и немецкие. Изгнание и уничтожение русской аристократии, а также большей части рядового дворянства, было актом десакрализации, сменой священного. А это было сутью русской революции, в этом была ее, так сказать, историческая миссия.

Чужое может быть хорошим или плохим, но в нем всегда было и есть что-то сакральное. Восточный славянин не мог не чувствовать этого в варягах. Святым (в языческом понимании; само слово перешло и в христианскую лексику) еще долго почитался "вещий" Олег, один из родоначальников варяжского княжеского рода. Даже если "норманнская версия" ("Придите и володейте нами...") наполовину выдумана, то это еще более подтверждает, что сакральное должно приходить извне, то есть из другого – "иного" мира. Родоначальником римского народа был, как известно, троянец Эней; у истоков английской и французской аристократии стояли нордические завоеватели; Моисей был воспитан в доме фараона; подозревали, что Петр Великий был подменен младенцем в Немецкой слободе; вера к нам была принесена греками или Андреем Первозванным; в центре Москвы по-прежнему стоит памятник Карлу Марксу. Татаро-монголы столько времени правили на Руси не только потому, что были сильны, но еще и потому, что были совсем из другого мира. Недаром летописцы подчеркивали внезапность, непредсказуемость их появлений и исчезновений ("скорая татарщина").

Царский венец даруется иным миром или завоевывается (выкрадывается) у него, то есть извне. Если аристократия это "победившие роды", то царский род это победитель победителей, причем он одновременно и свой и чужой. Второе, может быть, подспудно даже важнее. Поэтому Иван IV мог стать царем, покорив "царства" Казанское и Астраханское, а свои родовые корни протянул аж до царя вавилонского.

Механизм сакрализации царской власти с учетом высказанных выше соображений удобно рассмотреть как раз на примере Ивана Грозного. Для этого направимся в Успенский собор.

С правой стороны, напротив придела во имя св. Димитрия Солунского – покровителя св. Димитрия Донского – стоит резной деревянный шатер.

Это – место царя, начиная с Ивана Грозного, который и повелел этот шатер устроить в 1552 году. На двенадцати клеймах шатра своеобразно иллюстрирована записанная, видимо, в начале XVI века история о том, как великий князь Киевский Владимир Мономах овладел "Мономаховой утварью": знаменитою шапкою и другими знаками царского величия. В иных вариантах есть также упоминание о "крабице сердоликовой", из которой пил сам кесарь Римский Август. По данной версии Владимир получает дары по праву завоевателя, а не просто приобретает их у византийского императора. Последний вынужден откупиться "Мономаховой утварью", испугавшись ратной силы русичей. Вся эта история отражена в литературе того времени в нескольких вариантах и содержит изрядные исторические неясности. В сказании о князьях Владимирских, где приведена указанная история, помещена и легенда о происхождении Рюрика от Пруса – "сродника кесаря Августа"; сей же последний, оказывается, был одет в порфиру "первого египетского фараона Сеостра", а на голове носил митру некоего индийского царя Пора, принесенную Александром Македонским. Но это не все. В других, более древних сказаниях рассказывается о том, что знаки царского величия были добыты императором ромеев в Вавилоне, где хранились со времен Навуходоносора, который, как выясняется, был сыном царя Соломона и царицы Савской. Царство же Вавилонское было первым вселенским царством, о чем говорится в пророчествах Мефодия Патарского, имевших большое хождение на Руси. Есть также тексты, где утверждается родословная связь Августа с царствующим египетским домом. Так строится удивительный сюжет, который соединяет генетически и символически немало крупнейших фигур мировой истории. Созданный в основном до царствования Ивана IV, этот цикл сказаний теперь объединяется и становится как бы "литературным узаконением" царского достоинства первого самодержца. Более того, некоторые фрагменты даже фигурируют в новом чине венчания на царство. Правда, иностранцы испытывают сомнения относительно происхождения шапки Мономаха, поговаривают даже о ее татарском прошлом – ведь ранее о ней нигде не упоминается в завещаниях великих князей. Тогда известный уже нам сюжет дополняется преданием о том, что Владимир Мономах вручил царские знаки своему сыну Юрию Долгорукому, но сделал это тайно, дабы не возбуждать зависть князей, повелев, однако, передавать их из рода в род, пока не появится на Руси истинный самодержец. К этому можно еще присовокупить предание о получении царских знаков Даниилом Московским от отца Александра Невского с последующей передачей Ивану Калите.

Таким образом, русское царство уже мыслится не только наследником Византии, но как получившее преемство и от иных великих и древних царств. Ибо в XVI веке, т.е. спустя столетие с момента падения Царьграда, величие этой когда-то единственной в своем роде империи тускнеет. Тем более что греки влачат теперь жалкое существование под властью турок, да еще и хотят столкнуть с ними русского царя. Поэтому уже ничего удивительного нет в том, что, беседуя с папским послом Поссевином, Иван Грозный сказал ему, что и веру мы приняли не у греков, ибо еще апостол Андрей принес на Русь благовестие Христово...

Таким образом, царское место в соборе есть символ новой эпохи. Древняя Русь не нуждалась в идеологии, оправдывающей и узаконяющей власть. Никто не подвергал сомнению властные права Рюрикова рода. Его власть почиталась как сакральное древнее установление. Можно было поссориться с князем, даже изгнать его и убить, но исключительное положение рода Рюриковичей в целом никогда не оспаривалось в подвластных им пределах. С XIV века властные права Рюрикова рода все более переходят только на линию великих князей Московских, ставших затем царским родом. Но последний уже нуждается в новой сакрализации, ищущей свои корни во всемирной истории. Иначе самодержец будет по своему достоинству равен любому князю-рюриковичу. Значение Рюрикова рода в последний раз в русской истории захотел использовать князь Василий Шуйский, пожелавший взойти на царский трон после убийства Лжедимитрия. В записи, данной боярам новоизбранным царем Василием Шуйским, вполне уверенно говорится о происхождении Шуйских от Августа через Рюрика и Александра Невского. Впрочем, слово "избрание" вряд ли подходит к Шуйскому: по свидетельству современников победа Василия над соперником была достигнута благодаря крику, которым сторонники Василия заглушили своих противников.

* * *

Не только в родовой, но и в любой национально ориентированной культуре огромное значение имеет прошлое. Живущие в такой культурной среде даже религиозно равнодушные люди неосознанно признают влияние потустороннего, зависимость настоящего от прошлого. Ибо последнее, как мы знаем, является одним из способов введения иного мира в культуру. Русская культура была национально ориентированной до советского периода, в последние десятилетия которого предпринимались официальные попытки вернуться к прежней ориентации, попытки, на наш взгляд, поверхностно- идеологизированные и фальшиво-показные. Но и тогда жила своею жизнью Церковь, не умерло русское искусство, держалось в людской памяти еще много такого, чем была богата дореволюционная Россия. Выхолощенное, плакатное обращение к русской старине тяготеет и над сегодняшним днем... Но живо и подлинное. Великая сила, питающая духовное пробуждение, заключена в святых мощах.

Благовещенский собор всегда был хранилищем всевозможных священных предметов, особенно святых мощей, присылаемых со всего света. В конце XVII века часть из них роздана известным монастырям и церквам. В соборе был крест из греческого Ватопедского монастыря, сделанный по видению царя Константина. Был обычай омывать мощи в Страстную пятницу (перед Пасхой), для чего мощи торжественно переносились в Успенский собор.

Мощи святых имели на Руси особое значение. А если это были нетленные мощи, т.е. сохранялся еще и кожный покров, то почитание было сугубым. В далекие дохристианские времена характерно прямо противоположное отношение к останкам умерших – все, кроме костей, старались изъять, прибегая ради этого даже к вторичному захоронению. Святые мощи не только источают целебную силу, но и освящают самую землю, где они находятся, а земля – это и народ, живущий на ней и уходящий в нее. Тут есть аналогия с крещением Иисуса в Иордане: крестившись в нем, Он освятил его воды, а вместе с ними и все прочие водные потоки. Интересно, что согласно очень древнему ветхозаветному преданию, гроб с Иосифом Прекрасным был опущен на дно Нила, чтобы благословить его воды. Еще со времен Римской империи почитание святых было местным, то есть освящающая сила мощей считалась ограниченной данной местностью. Отсюда известные истории с похищением мощей Николая Угодника, мученика Уара, спор между монастырями о месте захоронения св. Андроника (V век) и многие другие истории. Иногда города обменивались частицами мощей. Однако уже в IV веке это далеко не всегда одобрялось, следы чего можно усмотреть в житии очень чтимого на Руси великомученика Никиты. По взаимной договоренности двух городов решено было обменять палец Никиты на мощи двух других святых. Однако от этого пришлось отказаться: человек, пытавшийся раздробить руку великомученика, едва не лишился собственной руки. Были случаи, когда, по свидетельству житий, святой сам мешал перенесению его мощей. Об этом говорится в житии св. Филофея (Х век), при переносе мощей которого произошло нечто ужасное: мертвый Филофей встал и даже сделал несколько шагов. Пришлось оставить его мощи на прежнем месте. Не дал потревожить свои мощи и св. Варлаам Хутынский, когда Иван III, а по некоторым сведениям и Иван IV, хотели поднять их наверх. Может быть, московские властители намеревались их перенести?

Мощи царевича Димитрия перевезли из Углича в Москву в 1606 г. при царе Василии Шуйском. Именно он, видимо, и не помышляя о воцарении, после убийства царевича возглавил следственную комиссию, которая причину смерти усмотрела в несчастном случае, связанном с болезнью царевича. Теперь царь Василий обвинял во всем уже мертвого Годунова, останки которого изринули из Архангельского собора через специально сделанный пролом в стене (чтобы не вернулся!). Насколько известно, нечто подобное случилось в Ростове в 1280 г. Говорили, что епископ Игнатий повелел гроб с телом князя Глеба за какие-то прежние провинности взять из соборной церкви и погребсти в Спасском монастыре. Митрополит Кирилл чуть было не отрешил за это епископа от службы, ибо осуждать мертвых – тяжкий грех. Помогло заступничество ростовского князя. Впрочем, по другой версии перенесение останков Глеба сделали по просьбе родни, т.к. в монастыре была похоронена его мать. Кирилл же ошибочно хотел наказать Игнатия. Как бы то ни было, но выдворение умерших, каковы бы ни были их провинности, в Древней Руси не одобрялось.

На Руси случаи присвоения и прямого завоевания святынь – икон, церковной утвари, а иногда мощей – были весьма часты. Это прежде всего свидетельствует о желании иметь в родных краях чтимые святыни. Способ же их приобретения, совершающегося вполне в духе того времени, вызывал и тогда не у всех одобрение. Присвоение святынь совершалось еще и для того, чтобы лишить противную сторону их оберегающей силы.

В 1812 году французы вывезли некоторые московские святыни, но чаще просто обирали их, присваивая драгоценности. Наполеон хотел взорвать Кремль, чтобы лишить Россию ее священного символа, но, к счастью, ему это не удалось.

Любопытную историю "самозащиты" святых мощей рассказывали после ухода из Москвы французов. Дело касалось раки (гробницы) с мощами св. Ионы, которую, как утверждали, Наполеон запретил грабить, убоявшись мести потревоженного святого. Личность св. Ионы неординарна и о ней также стоит рассказать.

В северо-западном углу Успенского собора находится гробница митрополита Ионы, на которого собор русских епископов возложил бремя первосвятительства на переломе эпох – в середине XV века (1448 г.). Вне пределов Руси произошли исторические события, непосредственно ее касавшиеся. В 1453 году пал последний оплот тысячелетней православной державы – ее столица Константинополь. А за несколько лет до этого, заключив с католиками Флорентийскую унию, греческие архиереи во главе с императором признают первенство "престола св. Петра" – римского папы. На Руси связывали эти два события: за предательство православия пришлось заплатить крахом империи, хотя именно в надежде на помощь Европы гордые ромеи пошли на унию.

В этих обстоятельствах Иона не мог, как это было до него почти пять веков, получить поставление от константинопольского патриарха: как объяснял Иона, "не к кому было посылать: царь не таков, и патриарх не таков, иномудрствующие, к латинам приближающиеся". На Руси и раньше были случаи избрания митрополита русскими архиереями – это были митрополиты Кирилл II, Петр, Алексий и другие. Но они вскорости получали поставление от константинопольского патриарха, отправляясь для этого в далекое путешествие. Надо сказать, что греки делали это каждый раз в виде исключения, предпочитая поставлять на Русь своих митрополитов. За первые четыре с половиной века на Русь было послано двадцать пять митрополитов, а из русских их было всего шесть. Скорее всего это было результатом политики византийских императоров, что на Руси понимали и что вызывало иногда резкую реакцию. Так, в начале XV века некоторое время русские даже перестали поминать на службах императора ромеев. Так что, когда Иона взял на себя фактическое управление русской митрополией, отношения с Константинополем насчитывали немало взаимных претензий и сложностей.

Что касается унии, то активные попытки Рима в этом направлении не только в отношении Византии, но и Руси имели давнюю историю. Хорошо известно, что князь Даниил Галицкий в 1252 г. даже принял корону от папских послов в надежде на помощь папы против ордынцев. Папа же требовал по сути лишь одного: признания его главою всех христиан. Когда Даниил понял, что призывы папы к крестовому походу против ордынцев останутся безрезультатными, сношения с Римом прекратились. Обращался папа с подобными предложениями и к Александру Невскому, утверждая, что отец его, Ярослав, перед кончиной принял католичество. Александр не поверил этому и недолгая переписка с Римом также оборвалась.

Иона обладал многими незаурядными качествами: ведя строгую жизнь, пребывая изрядное время в молитве, он умел быстро и удачно действовать в сложных дипломатических и даже боевых условиях. Ему удалось, в отсутствие великого князя, отстоять Москву от очередной "скорой татарщины". Дата отступления врагов последовала за праздником Ризоположения, когда отмечается "положение честной Ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне" в V веке. В память об этом Иона благословил построить церковь Ризоположения рядом с Успенским собором. С тех пор эта церковь (вернее, вновь построенная после пожара) стала митрополичьей, а потом патриаршей. В 1812 году французы, как будто, не сумели ограбить раку Ионы: вскрыв ее, они увидели грозящий перст.

Немало святых мощей покоится под спудом и в раках в Архангельском соборе. Это, в частности, мощи великого князя Димитрия Донского. Не зазорно поклониться мощам Серпуховского князя Владимира Андреевича, так часто выручавшего Москву и Русь; царя Феодора Иоанновича, великого князя Ивана III, царя Михаила Федоровича; помянуть рассыпанные косточки св. Евдокии (Евфросинии) – супруги Димитрия Донского, Анастасии Романовой – первой жены Ивана IV, и других благочестивых жен и девиц, останки которых были перенесены из разрушенного Вознесенского (Стародевичьего) монастыря...

В досоветское время у первого столпа помещалась рака со святыми мощами князя Михаила Черниговского и боярина его Феодора. Потом ее перенесли в недоступную для паломников и туристов алтарную часть собора.

После разорения большей части русских земель Батыем, поставление князей стало возможным лишь после ханского решения. Для этого, как правило, надо было ехать в Орду, в ее столицу Сарай, задаривать хана, ханшу и их приближенных, завоевывать их благорасположение, а кроме того, выполнить ритуалы поклонения солнцу, идолам и прохождения через огонь. Судя по историческим документам, большинство князей вынуждено было идти на это, хотя для некоторых Батый делал исключение, например, для великого князя Даниила Галицкого в 1250 году. От Михаила Черниговского, прибывшего в Сарай в 1245 году, потребовали исполнения языческих ритуалов, но он решительно отказался. Еще до отъезда в Орду Михаил предвидел смертельный для себя исход от такого отказа. Таким образом, он почти наверняка обрекал себя на смерть: "Я бы хотел кровь свою пролить за Христа и за веру христианскую", – так говорил он своему духовнику. Родственники князя, бывшие с ним в Орде, пытались отговорить его от добровольного мученичества, но безрезультатно. Сопровождавший князя боярин Феодор, как рассказано в житии, привел простой довод в защиту княжеской твердости – он напомнил уговаривавшим слова Евангелия: "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?" Мощи жестоко убиенных Михаила и Феодора были обретены нетленными. На Руси, в том числе и в Москве, было немало церквей, освященных во имя святых мучеников.

Наравне с мощами святых всегда чтились и принадлежавшие им предметы и остатки одежды. Сугубое же почитание отводилось погребальному одеянию Богородицы. Хотя о месте нахождения самих этих риз уже давно достоверно ничего не известно, память об их обретении и их грозной силе запечатлена во многих церквах во имя Успения Божией Матери. Для нас же особое значение имеет Успенский собор в Московском Кремле.

Как обычно, справа от входа в алтарь – царских врат – ставится "наместная", т.е. главная храмовая икона – в данном случае это икона Успения Божией Матери.

В центре на одре усопшая Богородица, которую окружают апостолы и их ученики; над одром фигура Христа, держащего на руках младенца – душу Девы Марии. В верхней части иконы "восхищенные ангелами" апостолы, буквально слетающиеся для прощания с Ней и погребения. На более древних иконах Успения этого нет. По преданию, Богородица предузнала о дне и часе своей кончины во время молитвы на горе Елеонской, той самой, откуда вознесся на сороковой день после своего Воскресения Христос. Вообще история, связанная с кончиной Девы Марии, отсутствует в книгах Нового Завета и принадлежит церковной литературе, излагающей различные сведения, вначале передававшиеся устно. Предполагается, что такое устное предание о Богородице было известно лишь узкому кругу посвященных и только в V веке патриарх Иерусалимский Ювеналий решился поведать о нем некоторым членам императорской семьи; среди них, вероятно, была сестра императора Пульхерия, построившая знаменитую Влахернскую церковь – прообраз Успенских соборов на Руси.

Учительное значение праздника Успения Богородицы состоит в том, что в нем раскрываются главные истины православия, прекрасно переданные в тропаре этого праздника (тропарь помещен под иконой Успения справа от царских врат): "В рождестве (Христа) девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася еси к животу (жизни), Мати сущи Живота (т.е. Христа) и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша". В этой песне, посвященной Божией Матери, заключено по сути все христианское учение о каждом человеке-христианине; тут и совместное пребывание в нем подчиненности природе и свободной божественной благодати, переход к подлинной вечной жизни через смерть и спасительная сила молитвы. В Успенских церквах явно представлено и значение храма как гробницы. Это подтверждает византийская традиция: во Влахернском храме, где находилась риза Богородицы, существовал придел Ее "святого гроба" уже в V веке. Из этого храма была прислана в Киево-Печерский монастырь и очень чтимая в Древней Руси икона Успения.

У многих народов разорение могил и повреждение захоронений считалось большим несчастьем. Род, на который оно обрушилось, мог захиреть. Особенная опасность ожидала род, если переламывались или разбрасывались кости. В соответствии с ветхозаветным пророчеством, у Христа не должна была "сокрушиться кость" – поэтому у Него не были перебиты голени, в отличие от распятых разбойников (Иоанн XIX; 32-36). Членовредительство при казнях не в последнюю очередь имело целью пресечь род преступника. В старину охотники сохраняли кости убитых животных. В русских сказках встречаются эпизоды с захоронением костей. Не случайно и то, что Бог создает Еву из Адамова ребра (Бытие II; 21-22). В одной из житийных историй (см. "Византийские легенды", Чудеса св. Георгия) святой Георгий запрещает выбрасывать кости во время пира, а потом по его молитве "втрое восстала вся скотина", которую зарезал для торжественной встречи святого поверивший ему некто Феопист. Возможно, что сопротивление святых расчленению их мощей (св. Никита и др.) проистекает из той же мифологемы. Мощи те же кости. Кости предков сохраняют, чтобы дать жизнь потомкам. Мощи святых – начаток воскресения христиан.

Оглавление                Глава 9 -продолжение