Дохристианская культура прочно опиралась на мифологему необходимости космического равновесия, с которым связана идея справедливости и обмена. Символика весов сохраняется и в христианской культуре, сохраняется и понятие чести, но христианство с самого начала пыталось бороться с нормами и обычаями, причастными упомянутой мифологеме. Языческий мир божеств, как и человеческий мир, то и дело выискивал или изобретал всевозможные противовесы, отрицания, оппозиции. Признание первенства Зевса или Перуна не исключало эпизодического или постоянного столкновения с ними других божеств. Какой-то след этой борьбы можно усмотреть и в схватке диавола с архангелом Михаилом, который прикровенно олицетворяет здесь Бога. И все же монотеизм довольно решительно отмежевывается от подозрений в том, что Богу кто-то или что-то может всерьез противостоять. Диавол, прежде чем искушать Иова, должен был испросить разрешения у Бога, а удручающие нас испытания, по мнению многих церковных учителей, совершаются по Божьему "попущению". Одностороннее дарение утверждается в вероучении как норма, а дарение в праздничные дни становится обычаем. Призывая к терпению и упорству в прошениях, Христос приводит в пример человека, домогающегося у легшего спать соседа хлеба, чтобы накормить своего нежданного гостя. Следовательно, и ночь не помеха.

Неисповедима потайная жизнь древних мифологем, подкрепляемая к тому же общественной моралью ("нужно отблагодарить", "ты – мне, я – тебе", "за все надо платить" и т.п.). Но в ином человеке до последнего времени живы спонтанные порывы к щедрости, к безответному доброделанию. Когда-то большевики сумели воспользоваться и этой христианской установкой, воздвигая безвозмездный труд на пьедестал коммунистической морали.

Собственное место обитания, достаточно сплоченное и не слишком многочисленное сообщество, независимость от других сообществ и культурный иммунитет – характерные черты древности. Правда, мы вряд ли обнаружим это в чистом виде, это скорее "исследовательская утопия", "идеальный тип", чем цельная историческая данность. Но, как показал Макс Вебер, такой подход позволяет понять очень многое. Указанные черты с особенной силой проявляются в общностях, цементируемых кровнородственной связью. С некоторой условностью можно сказать, что в таких общностях господствует "первобытная" – родовая культура, о которой мы уже не раз упоминали. Когда изучаешь другие, более сложные, культуры, то создается впечатление, что они возводились на этой "первобытной" основе, трансформируя на свой лад упомянутые выше ее черты, лучше сказать, устои. Выходит, что самые наезженные исторические дороги ведут в эту идеальную утопию. Наверное потому, что в "первобытных" устоях неискаженно и сильно проявляются такие естественные качества человеческого существования, как стремление к общности, телесное породнение, отождествление индивида с общностью и местом обитания, уважительное отношение к природному окружению, автономность общности и т.д. Потом что-то сохранится, что-то отпадет, что-то преобразуется до неузнаваемости. У современного западного человека чувство солидарности весьма умеренно, а в межчеловеческих связях превалирует культурно-формальный элемент; он не очень склонен к отождествлениям, а уважительное отношение к окружающему изрядно рационализировано и утилизировано (что ничуть не мешает оберегать достояние прошлого и красоту); слиянность с местом обитания, своим мирком превратилась в твердое представление о личной собственности, неплохо функционирующей в целокупной социально-экономической системе; наконец, родовая автономность перенеслась на семью и индивида. Гораздо хуже обстоит дело с культурным иммунитетом – он ослабевает и человек становится прозрачным и беззащитным перед внешними влияниями. Опасаясь утерять свою индивидуальность при отождествлениях с сообществами, он еще больше ее теряет из-за "дырок" в иммунитете. Он перестает бояться чужого, так как сам себе становится чужим. Читатель, наверное, без большого труда сравнит этот набросок с несколько иной русской ментальностью...

Таким образом, прежние устои, в большей или меньшей мере, видоизмененно, в виде реликтов или еще полные сил продолжают жить. В этом можно видеть результаты постепенного развития или эволюции родовой культуры, но, пожалуй, вернее другое: то, что глубоко свойственно человеку, всегда присутствует в той или иной форме, и для проявления этого не нужно что-то помнить, наследовать или скрытно хранить. Например, породнение с кем-либо или чем-либо, являясь основой совместной жизни, общения с миром, понимания и т.п., только и может происходить посредством телесной или духовной связи, путем обменов или общих опор. И так будет всегда, хотя формы породнений могут как угодно "оформляться" в нормы, обычаи, ценности. Новые ценности демонстративно отрицают старые, но это все же более поверхность, нежели нутро. Вероятно, самая радикальная попытка вырваться из "родового плена" была предпринята в раннем христианстве. Но об этом позже.

Итак, в самых разных культурах "первобытная" основа то разрушается, то вуалируется, то воспроизводится в каком-либо обычае, то портит вид атавистическим хвостиком, то красуется родимыми пятнами, а то, вдруг, взбаламучивает и приводит в неистовство народные массы. Следуют ли родовой культуре или отвергают ее, она всегда служит началом отсчета. В наш ХХ век, век повсеместных и всевозможных отрицаний, новейшая культура полна отрицанием родового начала, а теперь и христианского. Но при этом самая яростная энергия отрицания извлекается из тех же, как кажется, родовых инстинктов. Пример тому – тоталитарные диктатуры с их виртуозным умением мобилизовывать в своих целях утробно-народные страсти. Иногда даже кажется, что эти страсти, всколыхнувшиеся при выходе на историческую арену народных масс, настолько нуждались в утилизации и обуздании, что временное торжество тоталитарных государств стало неизбежным.

Обратим сначала внимание на последнее. Земное и потустороннее существование, конечно же, не могут не контрастировать, но в родовом сознании эти различия не доведены до непроходимой преграды. Благо умерших не менее важно, чем насыщение пищей живущих. Ушедших поколений больше, чем ныне живущих, в них поболее силы, они заботятся о потомках, а последние должны им подражать и не забывать их. Культ предков – основа поздних родоплеменных религий. Сакральный характер имеют и сами предки, в крайнем случае некоторые из них, и связь поколений как таковая. Это кратко можно выразить в формуле священства рода как связи поколений. Она есть сакрофор с бесконечной вариативностью способов его проявлений в последующих культурах: прямое поклонение непосредственным предкам, отдание почестей умершим, уважение к старшим и забота о них, наконец, простое признание ценности прошлого.

Акцент родовой культуры на рождение особенно заметен на стадиях ее становления и бурного цветения, хотя известно об этих стадиях не так много. Рождение вообще, как мы все понимаем, по своей природе феномен естественный, а не культурный. Культурное оформление он приобретает, чтобы оправдать и ввести в какое-то ограничительное русло воспроизводящую (детородную) деятельность, не имеющую, как у животных, сезонного ритма. Эти ограничения, без которых древняя культура немыслима и которые были как бы компромиссом с природными божествами, в той или иной форме имеют место и сейчас.

Издревле зачатие и рождение ребенка принято связывать с потусторонним. Поэтому своевольные препятствия этому, ограничения воспроизводящей деятельности, расходящиеся с культурно разрешенными, осуждались и даже строго наказывались. Все подобные своевольства означали грозящий роду, племени, народу конфликт с иным миром.

В народных религиях иной мир велик и разномастен – там есть добрые и недобрые духи и божества, благоволящие или обиженные предки, обладающие примерно равной силой. Вину за рождение нездорового или убогого дитяти логично приписывали темным и недружественным силам (убогий в древнерусском языке – не у Бога, не от Бога). Посему от такого младенца не возбранялось, а то и полагалось избавляться. Разумеется, в рамках определенного ритуала.

В научной литературе обсуждаемая тема рассматривается в пределах проблемы "демографического равновесия" (А.Г.Вишневский ), "регулирования численности популяций" и т.п. Предполагается, что с давних времен "люди приобрели смутное, но в основных чертах правильное представление о связи между занимаемой ими территорией, обычным прожиточным минимумом и численностью популяции... Они стремились ограничить рост численности такими грубыми, но эффективными мерами, как аборт, детоубийство или пожизненное вдовство, либо посредством различных табу, запрещавших половые сношения в определенное время года. Стихийные бедствия, вредители и болезни брали у людей свою дань, но в целом узаконенное детоубийство, аборты и табу всегда давали древнему человеку способ регулировать рост популяций"(Дж.Харрисон и др. Биология человека. М., 1968. С.414).

Официальное христианство, кажется, всегда выступало против умерщвления младенцев. Тем более, что в этом можно было усмотреть связь с языческим жертвоприношением. Что касается запретов на зачатие, то они имели и имеют место во всех культурах, хотя разнообразие запретов очень велико. В родоплеменных и языческих культурах запреты налагались в несчастливые дни (четное число, неудачные расположения звезд или фаз луны и т.п.), но зачатие поощрялось в дни некоторых празднеств, когда празднуемые божества и предки особенно благоволят живущим. Заметим, что в пику этому обыкновению православие налагает запрет именно в праздничные дни. Глухим отзвуком дохристианских обычаев является поминальный характер сочельников перед Рождеством Христовым и Крещением ("вторым рождением").

В дохристианских культурах в определенных случаях практиковались и убийство девочек и продажа детей, а кое-где были культурно легализованы содомские уклонения. Благодаря этому происходило ограничение воспроизводящей деятельности, хотя при этом преследовались и другие социокультурные цели. В современной нерелигиозной культуре запреты на зачатие из сферы культурно-нормативной перешли в непосредственное ведение индивидов, как это происходит нынче и с другими обыкновениями. Христианство с самого начала во многом отвергло языческую культурную практику, но от запретов на зачатие в принципе не отказалось – в православной традиции эти запреты действуют в постные и праздничные дни. Но зато ко всем иным видам ограничений рождаемости церковные власти относятся с осуждением, считая, что запреты в данной сфере могут носить только культурно-нормативный характер, устанавливаемый церковной властью. Здесь позиция духовенства резко расходится с индивидуалистическими ценностями современности.

В более поздней родовой культуре обычаи, относящиеся к воспроизведению, теснейшим образом сплавляются со всей жизнью людей: в осознаваемом пласте культуры остаются главным образом запреты, а сама мифологема рождения растворяется в практическом обустройстве и житейской мистике, забирается поглубже в сферу привычного и само собою разумеющегося. На первый же план в ценностной культуре выходит культ предков, то есть связь поколений.

Вначале этот культ "обслуживает" продолжение рода, воспроизведение, о котором в первую очередь пекутся предки, потом на детей начинают смотреть как на "обслугу" культа предков (как это было когда-то у римлян). На ранней стадии дети, а не отцы, не старшие играют главные роли в родовой жизни. На поздней стадии эти роли переходят к старшим и к отцам. Затем начнётся многовековая тяжба старших с младшими, и сегодня мы видим, как вторые явно одерживают верх. Ранние и поздние стадии иногда каким-то образом ухитряются сосуществовать в одной культуре, что, вероятно, было в Древней Руси, как и у других народов. Древнерусский человек почитал старших, но иногда внимал советам убивать "старую чадь" ради хорошего урожая (знаменитый летописный эпизод ХII века).

Поначалу в официальном советском менталитете дети занимали среди святынь не самое почетное место. Любопытно, что в 20-е и 30-е годы главная миссия детей состоит в том, чтобы "продолжать дело отцов" и "хранить революционные традиции" – тут центральное место занимают отцы и деды, то есть культ предков. А если репрессируется отец или дед, то с ним и весь род – с женой и детьми. Незадолго до войны дети получают уже более высокий статус – их иногда изображают вместе со Сталиным. После войны появились совсем другие идеологемы: "Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым"; "Дети – наше будущее", а основной, хотя и неофициальный девиз замороченной на производстве и в быту советской женщины – "Дети – это святое"...

Напомним, что источником жизни в христианстве считается Бог. Он же и отнимает жизнь. Однако известный тезис о том, что дарование и прекращение жизни есть абсолютная прерогатива Бога, а воля человека тут не имеет никакого значения, – тезис этот наталкивается на серьезные трудности в его понимании. Рождению и кончине предшествует и сопутствует масса обстоятельств, некоторые из которых очевидным образом зависят от воли и поступков людей. Если это отрицать, то по такой логике человек вообще будет выглядеть безответственной марионеткой, а с этим не может согласиться наш непосредственный жизненный и религиозный опыт и библейское понимание человека. Поэтому лучше воздержаться от крайних мнений, и, вполне принимая теологему о Боге как Владыке жизни и смерти, не следует исключать также влияние на это человека. Мы ведь знаем, что, будучи всевластным, Бог, именно благодаря Своей абсолютной власти, может дать человеку огромную свободу, вплоть до отрицания Того, Кто дал ему эту свободу. Прибавим также, что во всех евангельских эпизодах, где говорит и действует Спаситель, оценка Им чьих-то поступков и высказываний всегда производится с учетом конкретной ситуации и особенностей конкретного человека. Грех или добродетель Спаситель усматривает не только в зависимости от того, исполнил или не исполнил человек тот или иной закон (обычай, норму), но и в зависимости от натуры этого человека и обстоятельств.

Итак, вся сфера продолжения рода, а особенно то, что близко связано с зачатием и рождением, младенчеством, вынашиванием плода и материнством – все это всегда было так или иначе сакрализовано, соотнесено со светлым или темным иномирным началом. Сакрализация невозможна без запретов, но кроме них должно еще быть положительное в рождении как таковом. Такое положительное начало было выработано еще в родовой культуре и с небольшими коррективами сохраняется в обыденном православном менталитете. Что касается вероучения, то оно никогда не выдвигало продолжение рода в число особо чтимых христианских добродетелей.

В поздней родовой культуре людей объединяет не столько кровное родство, сколько единый культ. Так и весь иудейский народ объединяет единый Творец и Отец; родовые божки, разъединявшие роды, уже не в чести. Отныне горе не чужеродному, а иноплеменнику – перенос родовой изоляции на весь народ.

Власть и богатство не суждены каждому, они выходят за пределы естественно приобретаемого, а потому их всегда как-то соотносили с благоволением потустороннего. Христово учение отрицает возможность стяжания власти человеком или родом по их собственному произволению; власть дается только Богом. В христианстве она по-прежнему имеет иномирный источник, но это не то, что может быть приобретено и закреплено только человеческой силой или благодаря родовым божествам и предкам. Сегодня Бог дает власть, а завтра может отобрать. Такое представление о власти близко и к ветхозаветному пониманию.

Родовая собственность (закрепившаяся в конце концов за старшим или отцом) воплощала в себе родовую силу. Это были вещи, земля, скот, утварь, рабы и т.д. Все это нужно было беречь, как неразрывно связанное с родом, даже "сор из избы" не выносили, а то, что осталось от умершего, нельзя раздавать какое-то время (потом установили 40 дней), а лучше вообще оставить при своих. Потом это представление сохранилось в смягченной форме и получило название бережливости. Гоголевский Плюшкин просто более упрямый хранитель родовых реликтов по сравнению с общепринятой культурой. В эпоху доминирования родовых ценностей богатство имело не только практическое значение, но было символом родовой мощи. Поэтому его нередко преувеличивали, для чего демонстративно уничтожали или раздавали (обычно это были деньги, не имевшие родовой маркировки). В "Слове о полку Игореве" русские сначала отнимают у половцев дорогие вещи, а потом застилают ими болота. Тут еще и символ победы над половцами, символическое лишение их родовой силы. Последний феномен позволяет объяснить нарочитое разорение на вражеских землях и эксцессы народных восстаний. Когда крестьяне сжигали, громили и оскверняли помещичьи усадьбы, а матросы с пролетариями творили непотребства при взятии Зимнего дворца в Петрограде, они, скорее всего бессознательно, удовлетворяли свой родовой инстинкт. Он направлен на обессиливание чужих родов, материальное достояние которых неотделимо от самого рода.

Ритуальное хищение или уничтожение чужого богатства имеет явно родовые корни. Сложнее обстоит дело с вполне сознательным отказом от личного богатства. Христос призывает богатого юношу раздать "свое имение" бедным (Матф. ХIХ; 21). Надо сказать, что чрезмерная личная собственность осуждалась и в родовой культуре. В ХIХ веке у американских индейцев был обнаружен обычай публичного уничтожения личной собственности у преуспевающих членов племени ("потлач"). Требования равенства или обобществления имуществ давно и хорошо известны, а многим нашим соотечественникам милы до сих пор. Не исключено, что это тоже идет от очень далеких времен внутриродового равенства. Но и не столь далеких, поскольку в русской крестьянской общине перераспределение части общинной земли между дворами (семьями) практиковалось еще и в ХХ веке.

Отношение к собственности в христианской культуре противоречиво и со временем менялось. Но учение Спасителя о богатстве в целом явно направлено против представлений, бытовавших в ту эпоху у евреев. Представления же эти имели по преимуществу родовые корни.

Родоплеменное устройство человечества, столь характерное для древности, открыло огромные возможности независимого развития отдельных его частей и частичек. Роды и небольшие племена могли сохранять и обогащать своеобразие. Изолированности способствовали и географические трудности сообщения. В родах и племенах вырабатывался иммунитет – всевозможные представления, культурные нормы и физические ограничения, защищающие от инаковых родов и племен. Это позволило человечеству накопить огромное внутреннее разнообразие. Но длительная замкнутость родовой жизни начинает подтачивать ее самое, а родовой иммунитет все меньше обороняется и все больше нападает. Неприятие инаковости превращается во враждебность и агрессивность ко всему чужому.

Христианское вероучение с самого начала не приемлет родовой и народной исключительности и враждебности, но не отвергает род и народ в качестве естественных форм человеческого существования. Так ведь точно так же, гнушаясь грехом, не должно гнушаться грешника.

Родовые мифологемы и страсти глубоко срослись с нашим омассовленным менталитетом. Крупные исторические деяния в немалой степени черпали энергию в этих страстях. Восстания простонародья и революционный взрыв ХХ века имели на столько классовый, сколько родовой характер: аристократия и дворянство воспринимались простонародьем как чуждый, враждебный род; почти такую же родовую ненависть испытывают к духовенству, к сколько-нибудь более зажиточным, к интеллигентам... После такого внутринародного побоища вновь – уже в советскую эпоху – возникают подобия сословного устроения. Однако эти новые псевдосословия (рабочие, крестьяне, служащие, творческая интеллигенция, партийно-государственные кадры во главе с номенклатурой – названия официально-условные) различались только мерой допуска к разного рода благам. Они не имели ни вековых устоев, ни своей развитой культуры. Потому так бесславно и ушла в прошлое эта эпоха, использовавшая последние уцелевшие таланты и останки старого наследия, а после себя оставив каменистую почву. И иногда кажется, что на ней уже ничто не взойдет и что на ней нечего и некому сеять...

Родовая культура держится на прошлом. В эпоху родовой изоляции живущие опирались на опыт ушедших. В более поздние времена живущих сродников растаскивает многозаботливая повседневность, и только общие предки, а вернее, воспоминания о них объединяют и не дают рассеяться. Родовая культура содержала – как сердцевину – глубокое и цельное религиозное мировоззрение, в котором находили разрешение и жизнь и смерть. Родовая культура, столь много давшая людям и доброго и злого, истины и неправды, в своем падении увлекает с собою и то откровение, в котором было явлено потустороннее. В православной среде еще крепка вера в загробный мир, крепка надежда на спасительную молитву об усопших, осмысленна любовь к ним. Как блудного сына, православие приняло очищенное от заблуждений и грехов родовое начало. На этой удивительной связи культур только и можем мы еще удержаться.

Разумеется, такого рода высказывания, ретроспекции или прогнозы носят весьма общий характер. Такой же характер неизбежно носит и все то, что у нас говорится о родовой культуре, родовых ценностях, русском человеке, русском народе и т.д. и т.п. Авторы прекрасно отдают себе отчет в том, что каждое их соображение может быть оспорено в сотнях и даже тысячах примеров противоположного свойства. Но такова уж судьба любых не очень тривиальных утверждений в культурной и религиозной сфере. Конечно, мы понимаем, что далеко не во всем точка зрения авторов гладко укладывается в общепринятые научные и официальные представления, что не всегда мы можем строго доказать наши утверждения. Тем не менее мы уверены, что размышляя над книгой без предвзятости, не шаря по ее тексту в поисках еретизма, русофобства или русофильства и прочих модных преступлений, читатель с пользой для себя задумается над многим из того, о чем здесь написано. Авторам близка позиция Мишеля Монтеня, которую он высказал четыреста лет назад: "Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю их как то, во что я верю, а не то, во что должно верить".