Что такое искусственный мир ? Это мир, сделанный человеком, долго ли его делали или коротко. Это преогромное множество материальных предметов, это может быть и социокультурная реальность. Последняя не всегда искусственная – скажем, простейшая родовая жизнь сложилась сама собою, как у животных. У искусственного мира есть черта – важнейшая черта, отличающая его от мира природного, естественного. Заключается она в том, что сделанное людьми и активно используемое ими почти никогда не сохраняется без человеческой опеки. Ибо искусственный мир сам по себе не сопротивляется внешним воздействиям или внутреннему разрушению. Он ржавеет, растрескивается, изнашивается, с течением времени становится ненужным, устаревшим, негодным. Природное, и в отдельной травинке, и в огромных экосистемах или биогеоценозах, может существовать без человека, а если и погибает, то на его месте возникает что-то другое, но тоже способное отстаивать себя. В природе, можно сказать, нет мусора, бесполезных отходов. Валежник в лесу, прошлогодние листья и бурелом это совсем не то что груда пустых банок, тряпья, целлофана и прочей дряни. Брошенный нами искусственный мир превращается в помойку или развалины. Нетронутая природа величественна или мрачна и полна жизненной силы. Русская натура, как кажется, навсегда возлюбила эту силу и в ней видит свои истоки. Русский человек, коли это нужно, умеет делать дело, он смекалист и находчив, у нас есть Кижи, храм Василия Блаженного, подкованная блоха и ракеты, но его древнее сердце – в лесных глухоманях, заснеженных далях, в речном и степном раздолье.

Слово "искусственный" чаще всего носит неодобрительный оттенок. Тем паче это относится к таким словам с тем же корнем, как "искушение", "искус", "искуситель", характеризирующим в церковной лексике смысловое поле диавольского, а в речевом обиходе явно что-то нехорошее. Этот лингвистический факт, может быть, самый важный в понимании русского менталитета, русской культуры, в понимании судеб России. В европейских языках искусство, искусственный никак не соотносится с искусителем, то бишь диаволом, причем искусственное как таковое осуждается разве как плохой дубликат природного. Искусный – опытный, умелый, а искус связан с пробой. Проба – эксперимент, испытание. Но искус – соблазн, искушение.

Естественный – природный, сущностный, приемлемый – такой, каким следует быть. Сравните две фразы: "В нем было что-то искусственное, наносное, даже изломанное" и "Все в нем выглядело естественно, без натуги, общаться с ним было легко и приятно".

Культивирование окружающего, его приспособление к людским нуждам, наконец его преобразование – твердая установка европейца. Можно спорить, идет ли она еще от античности или вырабатывалась последнее тысячелетие под влиянием ли роста народонаселения или в силу других причин, но бесспорно, что именно эта установка создала современную западную цивилизацию. Ухоженность, добротность, бережливость, продуманность, рациональность – ее черты. Никаких "авосей", "само дойдет", "никуда не денется", никакого "кое-какства". Особое значение принадлежит умению и желанию доводить до конца, довершать. Созидаемый таким образом искусственный мир благодаря этим чертам пригоден для жизни и открывает ей новые пути – с розовой или мрачной перспективой. Искусственный мир не имеет собственной позитивной активности, своих целей. Если он выходит из нашего подчинения, то по нашей вине, из-за нашего незнания или небрежения, и это беда. Созидание пригодного искусственного мира доступно знающему, разумному, ответственному, творчески свободному человеку.

Потом "вершки" этих культурных установок и прогрессистских идеалов проникнут в менталитет тех социальных слоев, которые волею судеб оказались отчужденными от традиционных русских устоев. Сущность последних состоит в том, что индивидуум приноравливается к наличным надындивидуальным реальностям – социальным и природным. Иными словами, идеал человека – макрочеловек, отождествляющий себя с общиной и обществом, родом и родиной, народом и родной природой. Это устои, идущие от древности, поразительно сохранявшиеся в массовом русском менталитете долгие века.

Нелишне еще раз подчеркнуть, что ухватившийся за надындивидуальную опору, вошедший под ее покров человек остается вполне индивидуальным и неповторимым в своей самости. Отождествление с опорой означает для всех ухватившихся за нее принятие одинаковых ценностей, но проявляемая в чувствах, мыслях и действиях окраска отношения к ним у каждого человека своя. Легенда о безличностном, стандартном человеке, приникшем к какой-либо могучей опоре, есть только легенда, придуманная интеллектуалами нашего времени.

Русский человек полагался на то, что способно существовать и без его вмешательства. По собственной инициативе вам совсем не обязательно что-то переделывать и вообще делать вне очень узкого круга сугубо личных, ну максимум, семейных нужд. Социум и природа сами по себе живы, активны, имеют какие-то цели, причем эти цели связаны более всего с их – социума и природы – самосохранением. Вам могут указать, что делать, или вы понуждаемы на это обстоятельствами, но и в этом случае не так важно дотошно додумывать и как следует довершать, потому что, в сущности, это не ваше кровное дело. Да ведь и сами социоприродные реальности, будучи жизненно полноценными, доделают, доведут до ума, коль это им нужно. Умение жить безыскусственно, в "простоте" ничуть не умаляло русского человека, пока эта жизнь была поглощаема рутинными заботами о частично самовосстанавливающейся природной среде, о продлении ее века. Но привычка недоделывать и недодумывать сохраняется по сей день и уже в искусственном мире, который сам себя не восстанавливает и требует добротности, законченности и продуманного ухода. Новые поколения, привыкшие к подобной неухоженной среде, воспроизводят ее вновь и вновь.

Определенная ориентация на идеалы искусственного мира, начавшаяся в России с промышленной революции конца XIX века и социальной революции с начала ХХ века, родилась не в русской культуре, а была вынужденно заимствованной. Движение это всегда возглавляло государство, ибо оно живет не только и не столько стремлениями и нуждами народно-культурными, сколько соперничеством и жаждой первенства среди других государств. Государство не может позволить себе быть слабым во внешнем плане, а Российское государство становилось все слабее из-за экстенсивной недоразвитости искусственного мира.

Русская культура не была готова к указанной ориентации, новые идеалы нисколько не вдохновляли ее, хотя уже давно вносили сумятицу, недоумения и локальные расстройства. Если до 1917 года государство, еще осторожно и непоследовательно, открывало путь преобразователям и преобразованиям, то после Октябрьского переворота государство само становится в авангарде новой ориентации. Русская культура насыщается активизмом, но в очень поверхностном слое. Десятилетия государственной экономики, государственного искусства и даже государственного быта не вырвали старых устоев, а обломали их. К концу ХХ века Россия пришла с почти разрушенной старой культурой, не любившей искусственный мир, и новой временной культурой, не умеющей этот мир толком создавать и ладить с ним. Может быть, в этом корень проблем, нудящих нынешнюю и ожидающих будущую Россию.

Наступающий XXI век готовит новые сюрпризы: материальный искусственный мир пополнится изготовленной на заводах фауной, а на полях заколосится искусственная флора. Биоинженерия – единственная надежда не умереть с голоду десятимиллиардному человечеству; это, наверное, будет самая неожиданная техногенная революция, несущая с собою не истребление животных, а их массовое производство по заданным образцам.

Очередные успехи ожидают и другую область искусственного мира – создание невиданного количества текстов, зримых и слуховых образов – и все это общедоступно. В их безбрежном пространстве уже не будут различаться правда и ложь, факт и выдумка. Выбрать или навязать можно будет не какие-то одиночные, штучные феномены, не только место обитания, друзей, партнеров, как это делается сегодня, а весь мир, который каждый сможет выстроить по своему желанию. Наконец-то "мы наш, мы новый мир построим", но не для всех один-одинешенек, а на любой вкус. Все станет возможно. А раз все возможно, то и все позволено... Для зрелой, исторически умудренной части человечества настанет наконец-то время полной свободы, когда собственные вера, опыт и знания определят путь конкретного человека, когда он действительно будет ответственным за свои решения и без всякой оглядки предстанет, как он есть, пред Богом.

Культ искусственного – очень древний культ. Искусственное с самого начала отличалось от природного, хотя и черпало из него образцы. Искусственное было "странным", остраненным от природы и поэтому могло претендовать на место священного. Топор и глиняный горшок, шатер и щит, прялка и поминальные бусы недаром так усердно расписывались, выделывались, украшались. Искусственный мир социума обряжался новыми смыслами и ритуалами. Храм – высшее достижение искусственного мира в древности, и одновременно это средоточие культа. Богам, а потом единому Богу в жертву приносилось искусственное, то есть сделанное, выращенное человеком или подчиненное ему. Само по себе делание и возделывание – труд – неминуемо также становится сакральным. Последовательность шагов при создании искусственного, плетение действий превращалось в сакрализованный ритуал. В Новое время потребовались религиозные революции, чтобы десакрализовать "работу", дабы открыть дорогу ко всевозможным усовершенствованиям.

Священный характер искусственного, присущий древности, должен был стать препоной для широкого развития искусственного мира. Священное уникально и редко, ему нельзя подражать. Прорыв мог осуществиться лишь в том случае, если в самом искусственном установлены градации, ранги. Так выделяется наиболее искусное и впечатляющее – художество, каковое и попадает в разряд священного. Искусственный мир, развиваясь и охватывая постепенно всю жизнь, еще долго будет напоминать о своих сакральных корнях. А намекать на это будут то там, то сям встречающиеся изящные крупицы усопшего художества – беспричинные, внефункциональные и нерациональные висюльки, набалдашнички, узорчики и прочие излишества, коими еще довольствовался XIX век, потом их стали называть стариной, а еще позже мещанством.

Выделение в качестве сакральной сферы собственно искусства освобождало прочую искусственность от благоговейных запретов. Но этого было недостаточно, чтобы раскрутить маховик всеобщего наступления искусственного мира, вытесняющего мир естественный, – природный и родовой. Тут нужно было еще дать простор желаниям, фантазиям, невесть откуда вынырнувшим потребностям человеческим – дать им выход и стимул, и узаконить такого человека. Европа могла тут опереться на опыт изощренной позднеантичной аристократии, слегка усвоенный и новой знатью. Итальянское Возрождение – один из эпизодов подобного рода. Европу будоражат крайности, она пробует и экспериментирует. Действовал и другой фактор: необходимость экономизации, продуманного и тщательного освоения европейской территории, сравнительно не столь обширной, не слишком природно одаренной и к тому же населенной множеством упрямых народов. Ни один из упомянутых факторов не действовал на Руси : зело она богата и велика была в сравнении с населением, а аристократических изысков ее родовитые кланы не ведали...

Современная Россия живет в искусственном мире, мало пригодном для жизни. Этот мир не любили, когда строили, и сейчас недолюбливают. А нелюбимое дитя ходит в драных штанишках, с перепачканной физиономией, насуплено и обидчиво. Правда, есть еще красота подлинная, но и жмущаяся в сторонке. Некоторые уверяют, что она-то и спасет мир. Ой ли, разве что совсем уж "малое стадо"...

Не следует думать, что "быть вместе" значит всегда быть на равных. Любящий власть, да просто покомандовать тоже исповедует эту ценность – ведь ему нужны подчиненные или послушливые; а иного и хлебом не корми – дай только подурить и покуражиться. В России власть часто заменяла собственность и до сего дня служит способом самовыражения и независимости личности. Но в массе своей русские люди с подозрением относятся к тому и другому, они недолюбливают "выскочек" ("не высовывайся", "из грязи да в князи" и т.п.). Возможно, что это еще одна причина нелюбви к власти, о чем писали еще славянофилы.

"Быть вместе" – расширенная мифологема единства, выражающая его самоценность. По-видимому, впервые единство было сакрализовано в родовом обществе. Родовое единство базируется не только на нормах и обычаях общения между живущими сродниками, но и на цементирующей роли общих предков. Когда их связь с живущими реальна, род не рассыпается. Но даже и тогда, когда такая связь сильно ослаблена, тяга к единству продолжает жить в виде полубессознательной установки. Установка "быть вместе" далеко перешагнула родовые ограничения. Она воспроизводится в поколениях уже не только за счет непосредственной наследственно-мистической кровно-родственной солидарности. Но все же воспроизводится, так как укоренившаяся культурно-ментальная установка может поддерживаться и очень слабой мистической энергетикой. Так, например, передача информации по телефону нуждается в весьма малых электрических мощностях.

Если мы хотим понять причину наличия определенных мифологем в русской культуре, нам следует в первую очередь подумать не о том, как образуется и благодаря чему живет та или иная мифологема, – слишком неподъемна сегодня эта проблема. Понять бы более простую вещь – что некоторые значимые современные ценности и русской, и западной культур представляют собой многократно переработанные культурной историей древние идеалы, но в русской и западной культурах это разные идеалы. Действительно, личная (частная) собственность и автономность личности, эти столь характерные ценности нынешнего Запада, как это ни странно покажется на первый взгляд, своими корнями уходят в седую древность. Ибо выросли путем длительной эволюции из родовой собственности и мифологемы независимости рода. Микрочеловек, вышедший из недр человекорода (макрочеловека), взял с собою и ценности последнего, переиначив их применительно к новым обстоятельствам.

Родовая сплоченность, переродившаяся в "быть вместе", в родовой культуре дополняла мифологемы родовой собственности и независимости. В исконной русской культуре более активно сохранялась и адаптировалась к историческим пертурбациям мифологема сплоченности, в западной культуре это произошло с мифологемами собственности и автономности. Почему именно так случилось, мы не знаем, но, разумеется, никому не возбраняется поразмышлять об этом. Сейчас же с достаточной уверенностью можно сказать следующее: русская и западная культуры имеют один источник, но они усвоили из него не одни и те же ингредиенты.

Народ – рождающее и рождаемое, растущее начало – по макушку погружен в повседневность, можно сказать, барахтается в ней, но вместе с тем в мифологеме народа есть нечто священное. Почему это так, видно хотя бы из древних языков – славянских, санскрита и других: святое обозначало рождение, цветение, набухание, рост и т.п. (В.Н.Топоров). Народ – одно из последних прибежищ, где микрочеловек способен забыть свою малость, свое кочевничество. Отождествляя себя с этносом, индивид и горюет, и радуется вместе с ним. Так чувствуют себя прилепившиеся друг к другу любовники, так проникается общим восторгом и страданием мучительства садомазохистская парочка. Этническое отождествление многим заменяет отождествление с Церковью. Подобием спасения во Христе всегда было слияние с народом или родом. Поэтому так много суровых слов сказано Спасителем о необходимости выбора между родней и Богом. У язычника не было такой альтернативы, так как языческие боги – это родоплеменные и народные божества, они сами не отделены от этнической общности.

Окунуться в теплые воды этноса – все равно, что прижаться к материнскому животу; для многих это надежда на преодоление всеобщей атомизации и эгоизма, но и угроза нового этнического раскола человечества, который вооружит народы друг против друга с гораздо большей энергией, нежели соперничество и эгоизм индивидов.

Притягательная сила этноса потчуется древними божествами, которые еще не впали в непробудный сон. Именно они наполняют любовь к своему народу священным пафосом и готовностью умереть за него. Бог, милосердный к людям, вероятно, снисходителен и к старым-престарым божествам, которые когда-то правили или думали, что правят, людскими сообществами. Народ подобен вольным природным стихиям, кое-как обуздываемый обычаем и традицией. Народов так же много, как стихий. Псалмопевец Давид говорит, что стихийная жизнь подчинена Богу: воды "от запрещения Твоего побегнут, от гласа грома Твоего убоятся"; горы "восходят" и поля "нисходят" в "место еже основал еси им". А уж о людях и говорить нечего: "Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей, и отметает советы князей". В Ветхом Завете закон, данный людям, не отделен глухой стеной от законов, которым обязана следовать природа. Языческие обычаи, нравы и законы также тесно связаны с природным началом. Любовь к Родине – это любовь к земле, к тому, что на ней произрастает и обитает, к ее насельникам, к воздуху, которым все это дышит.

В условиях современной западной цивилизации народная жизнь не похожа на природную стихию. Даже для России это уже анахронизм. Нужны какие-то сверхординарные причины, чтобы у этих народов взыграло необузданно-природное начало. Искусственный, созданный человеком мир изрядно оттеснил первозданную природу, на которую теперь смотрят как на помеху, мусорную корзину, а в первую очередь, как на объект для использования. Но может ли народ лелеять свои кровные корни в такой природе?

Искусственная среда современных больших городов настолько нивелирует этническое своеобразие населяющих их жителей, что скоро москвич и берлинец будут меньше различаться по образу жизни и интересам, чем тот же москвич и крестьянин из затерянной в лесах и озерах русской деревни. Прошлое народа и его география еще влияют на качество жизненной среды, но это влияние уменьшается. Таким образом, народ теряет свою прежнюю сущность, как теряют ее и родовые отношения. И тем упрямее сопротивление этой тенденции: этнические конфликты и национальные идеологии все более насыщают политическую атмосферу современности. Время успешного наступления интернационалистических учений, видимо, проходит. Современный национализм продлевает отношение к народу как к священной категории. Национализм занимает почетное место среди борцов с глобальной, многовековой и, кажется, непреодолимой десакрализацией старых святынь.

Наверное, каждый народец (племя) мог бы похвастаться "лучшими", которые потом составили аристократию. Она рождается в соревновании и прямой борьбе родов, вынуждаемых обстоятельствами к объединению. Аристократ не только храбр или умен, он вбирает в себя особенное качество, культурное своеобразие данного этноса. Он видный образец и носитель этого качества и своеобразия. Он знает наперечет имена многоколенных предков, к которым может обращаться за подмогой – за ним целая рать умерших, а потому страшных своею силою.

За князем – род, за серафимом – сонм,

За каждым – тысячи таких, как он,

Аристократ – держатель земли и живущих на ней (у римлян земля могла принадлежать только патрицию, а плебей мог только ее арендовать). Все это дает знати право олицетворять этнос, быть предстоятелем этноса перед богами и другими племенами, по преимуществу на поле брани. Аристократическая культура – это культура воинов; турнир, дуэль, воинская доблесть – ее естественные нормы. Аристократия – это как бы и есть подлинный народ. Вместе с тем она ближе к иному миру, она его предстоятель здесь, а потому она обладает сакральным статусом. На том месте, где родины захватили аристократку, могли поставить церковь. Церкви ставились и там, где пролилась благородная кровь, на месте захоронения. Знатный очень дорожил родовой землей, ибо предки могут помочь именно в пределах своей земли. Как думали еще язычники, новорожденный получает от предков душу в том месте, где родился.

Так было долгие века, пока культура аристократии явно не выделилась из этнической культуры, пока не возникли по меньшей мере две культуры и два народа.

Христианство первыми приняли знатные; на Руси это князь Владимир и знатные дружинники. Но поскольку они олицетворяют весь народ, это было "крещением Руси", причем на все времена; отсюда и пошло: "русский – значит православный".

В Древней Руси еще нет "проблемы" единства всего русского народа; вместо нее есть "проблема" единства Рюрикова рода. О единстве всех русских людей, о едином отечестве задумаются и заговорят значительно позже, когда крестьянская, простонародная культура, не воюя и не смешиваясь с культурой верхов, станет более устойчивой во времени по сравнению с культурой верхов, уклонившихся в иноземные заимствования. В XIX веке простонародная культура открывает свою значительность, и тогда в обществе возникает мысль, что именно "мужик" является настоящим носителем этнического своеобразия.

Немало людей из дворян и даже знати сочувствовало революционному движению и принимало в нем участие. Сначала они изготовляли бомбы, потом стреляли в "царских сатрапов", в феврале 1917 года кричали "Долой самодержавие!", а в гражданскую войну служили, часто по принуждению, в красных штабах и командовали целыми армиями; были они и в большевистском руководстве; по некоторым сведениям, взятие Зимнего дворца не обошлось без предательства ряда офицеров. Иначе и не могло быть, так как уже с середины XIX века идеи либерализма, равенства, национального единства, христианского гуманизма, идеи столь разные, тем не менее лили воду на одну мельницу и захватили, пожалуй, все слои русского общества. На сей мельнице перемалывались старые представления о родовой исключительности, безусловной верности роду и сословию и т.п. Эти представления, натурализуясь и уплощаясь, надолго задержались лишь на бытовом уровне и на этом уровне благоденствуют и в наше время, но уже во всех слоях населения. На русское дворянство не мог не повлиять и тот факт, что в XIX веке окончательно теряет свое властное положение и культурное значение европейская аристократия.

Русская аристократия, как и царский дом, имела, как известно, не только местные корни, но еще половецкие, варяжские, татарские, литовские и немецкие. Изгнание и уничтожение русской аристократии, а также большей части рядового дворянства, было актом десакрализации, сменой священного. А это было сутью русской революции, в этом была ее, так сказать, историческая миссия.

Чужое может быть хорошим или плохим, но в нем всегда было и есть что-то сакральное. Восточный славянин не мог не чувствовать этого в варягах. Святым (в языческом понимании; само слово перешло и в христианскую лексику) еще долго почитался "вещий" Олег, один из родоначальников варяжского княжеского рода. Даже если "норманнская версия" ("Придите и володейте нами...") наполовину выдумана, то это еще более подтверждает, что сакральное должно приходить извне, то есть из другого – "иного" мира. Родоначальником римского народа был, как известно, троянец Эней; у истоков английской и французской аристократии стояли нордические завоеватели; Моисей был воспитан в доме фараона; подозревали, что Петр Великий был подменен младенцем в Немецкой слободе; вера к нам была принесена греками или Андреем Первозванным; в центре Москвы по-прежнему стоит памятник Карлу Марксу. Татаро-монголы столько времени правили на Руси не только потому, что были сильны, но еще и потому, что были совсем из другого мира. Недаром летописцы подчеркивали внезапность, непредсказуемость их появлений и исчезновений ("скорая татарщина").

Царский венец даруется иным миром или завоевывается (выкрадывается) у него, то есть извне. Если аристократия это "победившие роды", то царский род это победитель победителей, причем он одновременно и свой и чужой. Второе, может быть, подспудно даже важнее. Поэтому Иван IV мог стать царем, покорив "царства" Казанское и Астраханское, а свои родовые корни протянул аж до царя вавилонского.

Механизм сакрализации царской власти с учетом высказанных выше соображений удобно рассмотреть как раз на примере Ивана Грозного. Для этого направимся в Успенский собор.

С правой стороны, напротив придела во имя св. Димитрия Солунского – покровителя св. Димитрия Донского – стоит резной деревянный шатер.

Это – место царя, начиная с Ивана Грозного, который и повелел этот шатер устроить в 1552 году. На двенадцати клеймах шатра своеобразно иллюстрирована записанная, видимо, в начале XVI века история о том, как великий князь Киевский Владимир Мономах овладел "Мономаховой утварью": знаменитою шапкою и другими знаками царского величия. В иных вариантах есть также упоминание о "крабице сердоликовой", из которой пил сам кесарь Римский Август. По данной версии Владимир получает дары по праву завоевателя, а не просто приобретает их у византийского императора. Последний вынужден откупиться "Мономаховой утварью", испугавшись ратной силы русичей. Вся эта история отражена в литературе того времени в нескольких вариантах и содержит изрядные исторические неясности. В сказании о князьях Владимирских, где приведена указанная история, помещена и легенда о происхождении Рюрика от Пруса – "сродника кесаря Августа"; сей же последний, оказывается, был одет в порфиру "первого египетского фараона Сеостра", а на голове носил митру некоего индийского царя Пора, принесенную Александром Македонским. Но это не все. В других, более древних сказаниях рассказывается о том, что знаки царского величия были добыты императором ромеев в Вавилоне, где хранились со времен Навуходоносора, который, как выясняется, был сыном царя Соломона и царицы Савской. Царство же Вавилонское было первым вселенским царством, о чем говорится в пророчествах Мефодия Патарского, имевших большое хождение на Руси. Есть также тексты, где утверждается родословная связь Августа с царствующим египетским домом. Так строится удивительный сюжет, который соединяет генетически и символически немало крупнейших фигур мировой истории. Созданный в основном до царствования Ивана IV, этот цикл сказаний теперь объединяется и становится как бы "литературным узаконением" царского достоинства первого самодержца. Более того, некоторые фрагменты даже фигурируют в новом чине венчания на царство. Правда, иностранцы испытывают сомнения относительно происхождения шапки Мономаха, поговаривают даже о ее татарском прошлом – ведь ранее о ней нигде не упоминается в завещаниях великих князей. Тогда известный уже нам сюжет дополняется преданием о том, что Владимир Мономах вручил царские знаки своему сыну Юрию Долгорукому, но сделал это тайно, дабы не возбуждать зависть князей, повелев, однако, передавать их из рода в род, пока не появится на Руси истинный самодержец. К этому можно еще присовокупить предание о получении царских знаков Даниилом Московским от отца Александра Невского с последующей передачей Ивану Калите.

Таким образом, русское царство уже мыслится не только наследником Византии, но как получившее преемство и от иных великих и древних царств. Ибо в XVI веке, т.е. спустя столетие с момента падения Царьграда, величие этой когда-то единственной в своем роде империи тускнеет. Тем более что греки влачат теперь жалкое существование под властью турок, да еще и хотят столкнуть с ними русского царя. Поэтому уже ничего удивительного нет в том, что, беседуя с папским послом Поссевином, Иван Грозный сказал ему, что и веру мы приняли не у греков, ибо еще апостол Андрей принес на Русь благовестие Христово...

Таким образом, царское место в соборе есть символ новой эпохи. Древняя Русь не нуждалась в идеологии, оправдывающей и узаконяющей власть. Никто не подвергал сомнению властные права Рюрикова рода. Его власть почиталась как сакральное древнее установление. Можно было поссориться с князем, даже изгнать его и убить, но исключительное положение рода Рюриковичей в целом никогда не оспаривалось в подвластных им пределах. С XIV века властные права Рюрикова рода все более переходят только на линию великих князей Московских, ставших затем царским родом. Но последний уже нуждается в новой сакрализации, ищущей свои корни во всемирной истории. Иначе самодержец будет по своему достоинству равен любому князю-рюриковичу. Значение Рюрикова рода в последний раз в русской истории захотел использовать князь Василий Шуйский, пожелавший взойти на царский трон после убийства Лжедимитрия. В записи, данной боярам новоизбранным царем Василием Шуйским, вполне уверенно говорится о происхождении Шуйских от Августа через Рюрика и Александра Невского. Впрочем, слово "избрание" вряд ли подходит к Шуйскому: по свидетельству современников победа Василия над соперником была достигнута благодаря крику, которым сторонники Василия заглушили своих противников.

Не только в родовой, но и в любой национально ориентированной культуре огромное значение имеет прошлое. Живущие в такой культурной среде даже религиозно равнодушные люди неосознанно признают влияние потустороннего, зависимость настоящего от прошлого. Ибо последнее, как мы знаем, является одним из способов введения иного мира в культуру. Русская культура была национально ориентированной до советского периода, в последние десятилетия которого предпринимались официальные попытки вернуться к прежней ориентации, попытки, на наш взгляд, поверхностно- идеологизированные и фальшиво-показные. Но и тогда жила своею жизнью Церковь, не умерло русское искусство, держалось в людской памяти еще много такого, чем была богата дореволюционная Россия. Выхолощенное, плакатное обращение к русской старине тяготеет и над сегодняшним днем... Но живо и подлинное. Великая сила, питающая духовное пробуждение, заключена в святых мощах.

Мощи царевича Димитрия перевезли из Углича в Москву в 1606 г. при царе Василии Шуйском. Именно он, видимо, и не помышляя о воцарении, после убийства царевича возглавил следственную комиссию, которая причину смерти усмотрела в несчастном случае, связанном с болезнью царевича. Теперь царь Василий обвинял во всем уже мертвого Годунова, останки которого изринули из Архангельского собора через специально сделанный пролом в стене (чтобы не вернулся!). Насколько известно, нечто подобное случилось в Ростове в 1280 г. Говорили, что епископ Игнатий повелел гроб с телом князя Глеба за какие-то прежние провинности взять из соборной церкви и погребсти в Спасском монастыре. Митрополит Кирилл чуть было не отрешил за это епископа от службы, ибо осуждать мертвых – тяжкий грех. Помогло заступничество ростовского князя. Впрочем, по другой версии перенесение останков Глеба сделали по просьбе родни, т.к. в монастыре была похоронена его мать. Кирилл же ошибочно хотел наказать Игнатия. Как бы то ни было, но выдворение умерших, каковы бы ни были их провинности, в Древней Руси не одобрялось.

На Руси случаи присвоения и прямого завоевания святынь – икон, церковной утвари, а иногда мощей – были весьма часты. Это прежде всего свидетельствует о желании иметь в родных краях чтимые святыни. Способ же их приобретения, совершающегося вполне в духе того времени, вызывал и тогда не у всех одобрение. Присвоение святынь совершалось еще и для того, чтобы лишить противную сторону их оберегающей силы.

В 1812 году французы вывезли некоторые московские святыни, но чаще просто обирали их, присваивая драгоценности. Наполеон хотел взорвать Кремль, чтобы лишить Россию ее священного символа, но, к счастью, ему это не удалось.

Любопытную историю "самозащиты" святых мощей рассказывали после ухода из Москвы французов. Дело касалось раки (гробницы) с мощами св. Ионы, которую, как утверждали, Наполеон запретил грабить, убоявшись мести потревоженного святого. Личность св. Ионы неординарна и о ней также стоит рассказать.

В северо-западном углу Успенского собора находится гробница митрополита Ионы, на которого собор русских епископов возложил бремя первосвятительства на переломе эпох – в середине XV века (1448 г.). Вне пределов Руси произошли исторические события, непосредственно ее касавшиеся. В 1453 году пал последний оплот тысячелетней православной державы – ее столица Константинополь. А за несколько лет до этого, заключив с католиками Флорентийскую унию, греческие архиереи во главе с императором признают первенство "престола св. Петра" – римского папы. На Руси связывали эти два события: за предательство православия пришлось заплатить крахом империи, хотя именно в надежде на помощь Европы гордые ромеи пошли на унию.

В этих обстоятельствах Иона не мог, как это было до него почти пять веков, получить поставление от константинопольского патриарха: как объяснял Иона, "не к кому было посылать: царь не таков, и патриарх не таков, иномудрствующие, к латинам приближающиеся". На Руси и раньше были случаи избрания митрополита русскими архиереями – это были митрополиты Кирилл II, Петр, Алексий и другие. Но они вскорости получали поставление от константинопольского патриарха, отправляясь для этого в далекое путешествие. Надо сказать, что греки делали это каждый раз в виде исключения, предпочитая поставлять на Русь своих митрополитов. За первые четыре с половиной века на Русь было послано двадцать пять митрополитов, а из русских их было всего шесть. Скорее всего это было результатом политики византийских императоров, что на Руси понимали и что вызывало иногда резкую реакцию. Так, в начале XV века некоторое время русские даже перестали поминать на службах императора ромеев. Так что, когда Иона взял на себя фактическое управление русской митрополией, отношения с Константинополем насчитывали немало взаимных претензий и сложностей.

Что касается унии, то активные попытки Рима в этом направлении не только в отношении Византии, но и Руси имели давнюю историю. Хорошо известно, что князь Даниил Галицкий в 1252 г. даже принял корону от папских послов в надежде на помощь папы против ордынцев. Папа же требовал по сути лишь одного: признания его главою всех христиан. Когда Даниил понял, что призывы папы к крестовому походу против ордынцев останутся безрезультатными, сношения с Римом прекратились. Обращался папа с подобными предложениями и к Александру Невскому, утверждая, что отец его, Ярослав, перед кончиной принял католичество. Александр не поверил этому и недолгая переписка с Римом также оборвалась.

Иона обладал многими незаурядными качествами: ведя строгую жизнь, пребывая изрядное время в молитве, он умел быстро и удачно действовать в сложных дипломатических и даже боевых условиях. Ему удалось, в отсутствие великого князя, отстоять Москву от очередной "скорой татарщины". Дата отступления врагов последовала за праздником Ризоположения, когда отмечается "положение честной Ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне" в V веке. В память об этом Иона благословил построить церковь Ризоположения рядом с Успенским собором. С тех пор эта церковь (вернее, вновь построенная после пожара) стала митрополичьей, а потом патриаршей. В 1812 году французы, как будто, не сумели ограбить раку Ионы: вскрыв ее, они увидели грозящий перст.

В досоветское время у первого столпа помещалась рака со святыми мощами князя Михаила Черниговского и боярина его Феодора. Потом ее перенесли в недоступную для паломников и туристов алтарную часть собора.

После разорения большей части русских земель Батыем, поставление князей стало возможным лишь после ханского решения. Для этого, как правило, надо было ехать в Орду, в ее столицу Сарай, задаривать хана, ханшу и их приближенных, завоевывать их благорасположение, а кроме того, выполнить ритуалы поклонения солнцу, идолам и прохождения через огонь. Судя по историческим документам, большинство князей вынуждено было идти на это, хотя для некоторых Батый делал исключение, например, для великого князя Даниила Галицкого в 1250 году. От Михаила Черниговского, прибывшего в Сарай в 1245 году, потребовали исполнения языческих ритуалов, но он решительно отказался. Еще до отъезда в Орду Михаил предвидел смертельный для себя исход от такого отказа. Таким образом, он почти наверняка обрекал себя на смерть: "Я бы хотел кровь свою пролить за Христа и за веру христианскую", – так говорил он своему духовнику. Родственники князя, бывшие с ним в Орде, пытались отговорить его от добровольного мученичества, но безрезультатно. Сопровождавший князя боярин Феодор, как рассказано в житии, привел простой довод в защиту княжеской твердости – он напомнил уговаривавшим слова Евангелия: "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?" Мощи жестоко убиенных Михаила и Феодора были обретены нетленными. На Руси, в том числе и в Москве, было немало церквей, освященных во имя святых мучеников.

Наравне с мощами святых всегда чтились и принадлежавшие им предметы и остатки одежды. Сугубое же почитание отводилось погребальному одеянию Богородицы. Хотя о месте нахождения самих этих риз уже давно достоверно ничего не известно, память об их обретении и их грозной силе запечатлена во многих церквах во имя Успения Божией Матери. Для нас же особое значение имеет Успенский собор в Московском Кремле.

Как обычно, справа от входа в алтарь – царских врат – ставится "наместная", т.е. главная храмовая икона – в данном случае это икона Успения Божией Матери.

Учительное значение праздника Успения Богородицы состоит в том, что в нем раскрываются главные истины православия, прекрасно переданные в тропаре этого праздника (тропарь помещен под иконой Успения справа от царских врат): "В рождестве (Христа) девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася еси к животу (жизни), Мати сущи Живота (т.е. Христа) и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша". В этой песне, посвященной Божией Матери, заключено по сути все христианское учение о каждом человеке-христианине; тут и совместное пребывание в нем подчиненности природе и свободной божественной благодати, переход к подлинной вечной жизни через смерть и спасительная сила молитвы. В Успенских церквах явно представлено и значение храма как гробницы. Это подтверждает византийская традиция: во Влахернском храме, где находилась риза Богородицы, существовал придел Ее "святого гроба" уже в V веке. Из этого храма была прислана в Киево-Печерский монастырь и очень чтимая в Древней Руси икона Успения.