Суть православного обряда в том, что вещественное, здешнее, сегодняшнее – на какое-то ограниченное время и в какой-то мере – приобщается к невещественному, нездешнему, вечному и освящается им. Такое приобщение с трудом постигается рассудком, но и само по себе оно парадоксально и сродни чуду. Мы надеемся на него, верим в него, и никакой расчет тут ни при чем. Противоположности сочетаются только любовью, светлой духовной силой, и чем дальше здешнее отстоит от тамошнего, тем большего напряжения должна достигнуть эта сила. Язычнику было проще: иной мир язычества был поближе, в нем еще немало было вещественности, вполне натуральной власти над стихиями и людьми и природной близости с тутошним миром. Но, слишком похожие на земных владык и тиранов, языческие божества были столь своенравны, что расположить их к себе мог только издавна опекаемый ими род или случайно избранный ими счастливец; а кто может уговорить или заговорить молнию Зевса-Перуна?

В старинном обряде много чувства, много зримого, ощутимого, основательного, звучного. Но есть в нем мысль и слово. Обряд есть доброе дело, проникнутое словом. В идеале все это слитно, не живет одно без другого, и нет тут главного и не главного.

В обряде сочетаются постоянство и действие. Первое, как таковое, само по себе, непостижимо породняет нас с иномирным, но непосредственно мы наблюдаем прежде всего действие. Слово в обряде не просто сказывается, не просто произносится – оно, вкупе со всем остальным, совершает и действует. Это – первозданная способность слова. Даже повседневное слово отчасти еще сохраняет эту способность, а сакральное слово – тем более. Таким образом, слово не сопровождает натуральное обрядовое действие, а встроено в него.

Исторически так сложилось, что слово (лишь слегка вещественное) отделялось от сугубо вещественного, от действия, становилось самостоятельным. Вместе с развитием умственности, просветительства, литературы оно захватывает культурное и культовое пространство. На него возлагали обрядовые смыслы, а прямое вещественное действие все более рассматривалось как "прочее", второстепенное, грубое, простонародное, внешнее. В сравнении с проверенными на опыте и выверенными наукой технологиями обряд все более проигрывал и оправдывался лишь уважением к старой традиции, то есть становился не более чем нравственной нормой.

Этот процесс разложения обряда происходил и происходит не очень явно, иногда исподтишка, а в образованной околоцерковной среде выдается за очищение христианства от языческих суеверий; появились исключительно "словесные обряды". Особенно в этом преуспели протестанты, но и среди православных разложение, а затем и разрушение обряда вяло и незаметно делает свое дело. Параллельно с этим не ослабевают попытки заменить традиционные древние тексты отчасти литературно обработанной повседневной лексикой. Место совершительного и действующего обрядового слова заступает слово объясняющее и поучающее. В результате обряд подменяется разговором; можно ли надеяться на приобщение к вечному и божественному через такое слово?.. Вряд ли. Но будем справедливы: если древний текст, как и весь старинный обряд, маловразумителен, ничего не говорит ни сердцу ни уму, то он не пролагает путь в потустороннее, а намертво закрывает его от нас, превращая христианство в утомительную принудиловку, где много власти и церемоний, но совсем нет Бога.

Одним из главных виновников разложения обряда на "слово" и "дело" является неуловимая антропологическая редукция. Из века в век человек понимает самого себя все более как душевную субстанцию, а весь остальной мир, включая сюда собственную телесность, представляет в роли средства для ублаготворения сей субстанции. Поэтому и в обряде стали видеть подсобное средство, нужное для чего-то, усматривая в нем нечто подобное технологии. А тут ловушка: ведь технология принимается, когда она дает эффект, когда достигает заранее поставленной цели. Разумеется, ничего подобного – ни эффекта, ни достижения цели – в церковных обрядах обнаружить не удается. Вероятно, никто не может, совершив обряд, гарантировать приобщение к божественному. Да и с вероучительной точки зрения такая постановка вопроса неприемлема, ибо Церковь это все же не лечебница с проверенными на практике лекарствами и методами и не сфера обслуживания. Воля и помощь Божия не подчиняются обряду или каким-то приемам. А раз так, то подобного рода не контролируемая по результатам "технология" оказывается не очень-то нужна – к такому выводу неизбежно должно было прийти современное сознание. Правда, этнологи за последние сто лет бурного развития своей науки обнаружили множество функций ритуала, весьма полезных для общества и индивида с чисто социальной и психологической точек зрения, но к соединению с потусторонним эти функции, трактуемые в научном контексте, не имеют отношения. К тому же открытия и теории этнологов не оказывают сколько-нибудь заметного влияния на реальные судьбы обрядовой культуры и тем более на церковное сознание.

Итак, приписав обряд к разряду каких-либо средств (технологий), не могли не усомниться в его материально-практической надобности. Но и обрядовое слово не может долго сохранять свой священнодействующий статус, коль скоро к нему предъявляются аналогичные требования, не говоря уже о ценностной девальвации слова как такового. И откуда известно, что слово вообще доносится до бесконечно далекого "адресата"? К тому же душевная жизнь, признаваемая единственно значимой внутри человека, не очень-то и выражается в звучащем слове. Настроение, мысль, чувство, а не словесная конструкция – наиболее естественные состояния души. Поскольку все пребывающее вне человека теперь может претендовать только на роль средства, а все подлинно ценное – в душе, то и Бога (на самом деле Его слабое отражение) решили поместить в ту же душу... Таким образом, религия, как стремление к Богу, сводится отныне к орудованию с собственной душой – к самосознанию, рефлексии, медитации и т.п. Отметим, кстати, сравнительную неразвитость культуры души в отличие от очень богатой культуры цельного человека и культуры общения с окружающим миром. Человек знал жизнь и умел жить, когда близость со своим мирком базировалась на многократно проверенных и фиксируемых обыкновениях. Люди неплохо понимали друг друга благодаря предсказуемому поведению. Огромный мир души застал большинство людей врасплох. Человек плохо понимает собственную душу, а чужая душа уж точно потемки. Разбираясь со своей психикой, пытаясь управлять ею, человек расщепляется: он превращает самого себя в исследуемый объект и исследующий субъект, и это дробление субъекта не имеет конца. Кроме того, далеко не каждый обладает исследовательской жилкой, да и в такой заповедной области, а отсюда слепое доверие бесчисленным учителям и методикам... Тут уже не о соединении с Богом уместно рассуждать, а хотя бы не попасть в чьи-то нечистые руки.

Религиозно-философское православное понимание обрядовой культуры было развито священником Павлом Александровичем Флоренским. Известную законченность его взгляды в этой области приобрели, вероятно, в 1918-1922 годах, а впервые опубликованы они были в 1977 году в "Богословских трудах" (Сб.17; издание Московской патриархии). Излагаемая нами концепция столь часто вторит или приближается к мыслям великого философа и богослова, что мы сочли необходимым привести в кратких цитатах некоторые из них.

Снова цитируем Флоренского: "... обряд существует объективно, но он есть таковой через молитву". "Таинство определяется сознанием через свое обрамление, через свой обряд: невидимое, оно посредством обряда намечается, обрядом указуется".

"Далекие от культа люди ... не задумываются над природой всякого духовного порыва – ведь в него непременно входит требование выйти из субъективности, воплотиться во внешнем мире и продлиться возможно дальше..."; "... в самой глубине чистейшего духовного движения содержится импульс к переходу во вне и к возможно прочному закреплению себя в мире..."

"Мы определили культ как деятельность совмещения смысла и реальности". "Приближается наше разумение к культу не рассудочным изучением, а жизненным с ним соприкосновением: вне конкретной жизни в культе или около культа нет и понимания его". "Если культ должен говорить и чему-то научать... и сам по себе, без толмача, не может научать, то все дело тогда в толмаче, а не в культе" (отсюда, заметим, желание видеть в священнике – пастыре только истолкователя вероучения).

О староверчестве (старообрядчестве) Флоренский так пишет: "Крепко держась неприкосновенной буквы обряда и Писания, оно допускает весьма широкую свободу понимания – и этим старообрядчество живо и глубоко". Ибо обряд сплачивает, не дает разлететься церковному народу на крылышках разных умствований и толкований: "Твердость ритуала есть своего рода залог терпимости и свободы умозрения, – ибо ритуалом и писанием уже обеспечивается религиозное единство". Принижение или отвержение устойчивого обряда в протестантизме как раз и привело к множеству сект и враждебных течений. В традиционном христианстве ереси появились именно в связи с изощреннейшими (гностики) или, напротив, поверхностными, легко усвояемыми толкованиями. Так что "ритуал и писание" еще не гарантируют единство…

И, наконец: "Первое, основное и прочнейшее определение культа именно таково: он – выделенная из всей реальности та ее часть, где встречается... дольнее и горнее, здешнее и тамошнее, временное и вечное, условное и безусловное, тленное и нетленное". "Культ есть совокупность святынь, то есть вещей священных, таковых же действий и слов, – включая сюда реликвии, обряды, таинства и так далее – вообще всего, что служит к установлению связи нашей с иными мирами – с мирами духовными". По мнению Флоренского, "главное место церковной разрухи – невнимание, не размышление над культом, главная задача современного богословия – изъяснение культа". К сожалению, Флоренского не услышали... Нынешним ревнителям церковной обрядности чаще всего нечего противопоставить утилитаристской логике современного, в том числе христиански ориентированного, человека кроме упрямства и пока что находящейся в их руках административной власти.

Однако тут перед нами как будто противоречие. С одной стороны, культ и обряд несут свои смыслы на собственных плечах, в самих себе, – с другой стороны, мыслитель призывает к "изъяснению культа". Заковыка здесь в том, что подразумевать под таким изъяснением. Если это приспособление под удобопонятные представления, и если мы пускаем в ход разные привычные стереотипы – "объяснилки", столь близкие умственным потребностям обывателя, то именно против этого Флоренский и выступает. Под "изъяснением культа" он понимает проникновение в его глубинную сущность путем православно- осмысленного сравнения культов (обрядов) в разные времена, у разных народов, даже в разных религиях, ибо " в известном смысле всякий культ истинен". Особое значение имеет погружение в древность: "Чем массивнее, лапидарнее, архаичнее будем мы мыслить о религии, тем ближе будем мы к истине". Но для этого следует оставить обличительство как принцип понимания, для этого нужна не популяризаторская, а адекватная предмету система методов исследования, не гасящая духовного прозрения и не пренебрегающая научным знанием, необходимо подлинное уважение к культурно-религиозному достоянию прошлого, нужна, по словам Флоренского, философия культа, фундамент которой он заложил, выкристаллизовав инвариантные смыслы культовых действ. Причем эти смыслы передаются не только речью: без участия в живом культе невозможно ни изъяснение его, ни понимание. Но и такое участие нам не поможет, если в нас совсем зарос бурьяном волшебный вьюнок мистической интуиции, сцепляющий нас с потусторонним. Задача философии культа – выполоть бурьян и пробудить к жизни этот вьюнок.

Итак, вместе с Флоренским мы размышляли о значении и судьбах обрядовой культуры, в том числе о православном обряде. Далее попробуем взглянуть на эти проблемы с сугубо научной стороны.

Как говорит Флоренский, "культ постигается сверху вниз, а не снизу вверх". Но, согласно Флоренскому, осуществима и задача: тайно сохраняя направление своей мысли сверху вниз, попытаться подойти к культу и снизу вверх, то есть осмыслить, углубить и расчленить свои уже имеющиеся впечатления от культа. Вот этим путем "снизу вверх", но увы, чаще всего без тайного сохранения мысли "сверху вниз", движется наука, изучающая обряд, ритуал, культ. На самом деле это не одна определенная научная дисциплина, а множество наук, среди которых выделяются социальная антропология, этнология, фольклористика. Огромный эмпирический и обобщающий материал, накопленный этими науками в интересующей нас области примерно за последние полтора века, заслуживает хотя бы небольшого очерка – фрагмента в данной главе.

Первые впечатляющие успехи тут принадлежали, вероятно, англичанам. Герберт Спенсер и Эдуард Тайлор – основатели различных течений эволюционно-органической школы, затем, конечно, Джеймс Фрейзер – до сих пор уважаемые имена. Как истинный англичанин, Тайлор превыше всего ставит рассудительность индивидуума и уважение к обычаю. И при этом он уверен в том, что "наши мысли, желания и действия сообразуются с законами столь же определенными, как и те, которые управляют движением, сочетанием кислот и оснований и ростом растений и животных... Если где-нибудь закон существует, он должен быть везде". Эта максима, как думает Тайлор, одинаково верна и для современной ему Англии, и для аборигенов тропических широт. Обратим внимание на особенное акцентирование Тайлором роли "закона", – а в традиционном обществе это ритуал и обычай. Что касается рассудительности, то тайлоровский "дикарь-философ", несмотря на свое дикарство, способен мыслить очень логично: на десятках страниц своих книг Тайлор пытается имитировать псевдодикарскую логику.

"... Консервативная мысль англичан, с их утверждением сложившихся укладов и с их органической склонностью к обычаю, даже к некоторому обрядоверию, произрастила теорию, по которой вообще вся жизнь определяется своего рода обрядом, воплощенной религией, от которой уже происходят и житейские полезности и теоретические понятия", – писал Флоренский. Исходя из самодостаточности обряда, он сочувственно цитирует видного представителя "английского подхода" Робертсона Смита (из его книги о семитических религиях; 1907 г.): "Мы встречаемся, как с правилом, с таким явлением, что в то время как практика была строго установлена, значение, соединяемое с нею, было до такой степени неопределенным, что один и тот же обряд истолковывался различными словами, различным образом..." Следовательно, именно обряд ("практика"), вернее, культовый ритуал, а не миф или догматы составляли ядро религии – утверждение, как помним, почти совпадающее со взглядами самого Флоренского.

Но вернемся к ритуалу как предмету науки. Различие между подходом англичан и французов к ритуалу видно в их отношении к магии (сейчас говорить об этих "национальных" различиях уже затруднительно). Фрейзер видит в ней в первую очередь способ физического воздействия на природу и обусловленное этой задачей мировоззрение, – то есть некую предтечу науки и техники. А вот как пишут о магическом обряде А. Юбер и М. Мосс: это "любой обряд, который не составляет часть организованного культа, обряд частный, секретный, таинственный и стремящийся как к пределу к запретному обряду".

Нелишне отметить, что, придавая фундаментальное значение ритуалам и подчеркивая равнодушие самих аборигенов и древних народов к их истолкованию, некоторые английские этнологи сами были большими любителями их объяснять. Вот характерный образчик из Тайлора: "Когда с молитвой обращаются к бестелесным обоготворенным душам людей, она есть не что иное, как дальнейшее развитие повседневного общения людей между собой". И так везде и всюду религиозные и подобные им обычаи и явления представляются Тайлору продолжением и фантастическим отражением обычного, известного, якобы хорошо изученного, с чем мы чуть ли не повседневно сталкиваемся. А вот пример из Фрейзера. Он считает, что подкладывание чего-либо (циновки, коврика и т.п.) под ноги сакрального лица, его отделение от земли связано с предотвращением ухода в землю магической силы, присущей данному лицу. То есть эта сила подобна электричеству? На самом деле причина тут, конечно, в другом: сакральное, будучи "представителем" потустороннего в здешнем мире, должно быть изолировано от последнего (там, где по земле все могут ходить, ее поверхность лишается освящения; наоборот, там, где земля почтена божественным или ангельским присутствием, она свята и по ней нельзя ступать кому попало). Фрейзер вообще нередко ищет объяснение там, где оно самоочевидно. Его "Золотая ветвь" начинается с того, что жрец, осуществляющий служение лесной Диане у озера Неми, мог сподобиться этой чести лишь убив своего предшественника. То, что смерть предыдущего жреца дает сакральную жизнь новому жрецу, понятно само собой, если хотя бы сколько-нибудь почувствовать родовую интуицию последовательности жизни и смерти, их связь и взаимообусловленность (впервые попытка обрисовать это философским языком принадлежит, кажется, Платону). Объяснения Тайлора бывают и оскорбительны. "В самом деле, – пишет наш ученый, – люди, склонные по природе к болезненным припадкам, как бы предназначены к тому, чтобы быть духовидцами и колдунами... Так, уже на низших ступенях развития культуры болезненные энтузиасты начинают обнаруживать то сильное влияние на умы окружающих их людей, которое они сохраняют во все исторические времена". Для отцов научной этнологии потустороннее – болезненный фантом. Если бы с самого начала люди знали физику, химию, медицину и т.п., то никаких религий не существовало бы.

Научная этнология все же не могла начинать свой путь с пренебрежительно-брезгливого отношения к собственному предмету. Если религия это болезнь или неумеренная склонность к фантазиям, то для этого есть медицина и психиатрия, и тогда занятие этнологией и религиоведением – лишь приложение к ним. Чувствуя, что это не так, тот же Тайлор все же старается обнаружить какую-то логику в "дикарской" культуре и, прибегая к эволюционной доктрине, как-то объяснить поразительную стойкость многих ее представлений вплоть до нашего времени.

Так, говоря о происхождении верований и обрядов, он пишет: "Эти начала оказываются глубоко рациональными, хотя действуют в среде полного и закоренелого невежества". Иными словами, "дикарь" или древний человек мыслят вполне правильно, но ошибаются в своих выводах из-за недостатка знаний. Но знания о мире неуклонно возрастали, и тем не менее: "Все эти обряды издавна в рудиментарном виде встречаются в культуре дикарей, все они налицо в эпоху варварства и, наконец, все они представлены и в новейшее время. Эти обряды – молитва, жертвоприношение, пост (и другие способы искусственного возбуждения экстаза), обращение на восток и очищение". Как же выйти из этого противоречия? Во-первых, Тайлор вводит понятие "пережитка" (избегая такого слова, как "суеверие"), то есть эволюционный принцип постепенного отмирания старого. Правда, этот принцип до конца не убеждает, видимо, и самого Тайлора. Сравнивая обычаи с потоком, "который однажды проложивши себе русло, продолжает свое течение целые века", он тут же отмечает: "Тем не менее весьма замечательно, что перемены и перевороты в человеческой истории позволяют столь маленьким ручейкам так долго продолжать свое течение".

Во-вторых, у Тайлора в запасе, как ему кажется, исконно присущая людям тяга к возбуждению, эдакая наследственная патология, мешающая разумно рассуждать: "Там, где пост еще сохраняется как религиозный обряд, последствие его, заключающееся в болезненной экзальтации, все еще остается наследием дикарской религии, для которой болезненный бред и сверхъестественное общение – одно и то же".

Тайлора критиковали еще при жизни, а его последователи и он сам после выхода в свет "Первобытной религии" в 1871 году высказывались осторожнее. И не стоило бы сегодня ворошить сочинение более чем столетней давности, кабы те же, почти те же объяснения не вкраплялись в множество публикаций...

Еще от Тайлора и Фрейзера идет и повсеместно воспринятая идея искать чисто психологические, практические и утилитарные причины появления религиозных акций и представлений, магии и пр. Вот "классическое" определение Вильяма Тэрнера: "Ритуал – это стереотипная последовательность действий, которые охватывают жесты, слова и объекты... и предназначаются для воздействия на сверхъестественные силы или существа в интересах и целях исполнителей". Итак, все дело "в интересах и целях исполнителей"...

Критикуя Фрейзера и его последователей, Людвиг Витгенштейн замечает, что сжигать магическую фигурку или целовать портрет возлюбленной совсем не предполагает наличия веры в определенное воздействие на воображаемый предмет (оригинал). "Такие действия направлены на удовлетворение какого-то желания и достигают этого. Или, скорее, они вообще ни на что не направлены: мы поступаем таким образом, а потом чувствуем удовлетворение", – пишет Витгенштейн. "Изображение некоторого желания есть тем самым и изображение его осуществления. Магия как раз и приводит к изображению желания; она дает желанию выражение... Заблуждение возникает тогда, когда магию начинают истолковывать научно", – такова точка зрения Витгенштейна; вот еще одна цитата: "Когда я раздражен, я иногда стучу тростью по земле или дереву. Но делая это, я не верю, что земля почему-либо виновата или от стучания есть какая-то польза. Я выплескиваю свое раздражение". Позволим себе "объяснить" слова Витгенштейна таким образом, что в основе ритуала, в частности, магии, лежат глубинные природно-культурные инстинкты, а не какие-либо практические или теоретические цели. У Витгенштейна есть прекрасный афоризм: "О чем невозможно говорить, о том следует молчать".

Кассирер указывает на такую важнейшую опору существования, как "общее чувство жизни": "Прочная вера в единство жизни затмевает все те различия, которые кажутся нам несомненными и неустранимыми"; "Для мифологического и религиозного чувства природа становится единым великим обществом, обществом жизни". У Кассирера соответственно и иной, по сравнению с английской школой, взгляд на магию: "Магия не используется для практических целей, для поддержки человека в нуждах его повседневной жизни. Она предназначена для более высоких целей, для самых смелых и опасных предприятий".

Поворот к сближению английского и французского подходов наметился в имевшей большой научный резонанс культурно-антропологической концепции Бронислава Каспара Малиновского. В описаниях Малиновским общественного обыкновения, выступающего, как правило, в ритуальной форме, огромное значение приобретает весь социокультурный, мировоззренческий, ценностный, этикетный, магический, языковой, религиозный и хозяйственный "контекст". Все это оказывается в такой взаимосвязи и таком единстве, что акцентирование какой-либо стороны, скажем, физической или психологической, на самом деле не проясняет, а искажает подлинную картину жизни. Поэтому на первый план выступают не специфические реальности этих сторон, а их "функция", обеспечивающая устойчивость практического уклада общества в целом.

У Малиновского еще на первых ролях выступают некоторые идеи Фрейзера (Малиновский был младше его на 30 лет, а умер на год позже). Но видно и влияние на него чисто социологических достижений первой четверти ХХ века – у тех же французов и у американцев, хотя лишь большой профессионал разберется, кто на кого сильнее влиял.

Малиновский особенно внимателен к тому, в чем он усматривал магию: в жизни туземцев она повсюду, – к примеру "огородная магия" не существует отдельно от "огородной работы", и с той же магией нерасторжимо связана мифология. А поскольку магия в большинстве случаев представлена обрядами, можно сказать, что основа достаточно изолированных обществ заключается в ритуале. Впрочем, к этому выводу приходит большинство исследователей обществ указанного типа.

Развитие социологии неминуемо приводило к проблемам устойчивости обществ, к механизмам и средствам осуществления этого, будь то древние, "примитивные" или современные общества. В любом не разваливающемся обществе объективно и субъективно происходит сохранение чего-либо – каких-то святынь, преданий, ценностей, социальных институтов, национальных идей, а то и просто "сбережение народа" (А.И. Солженицын). Одним из эффективных средств воспроизведения всегда были и будут повтор, копирование, подражание, соблюдение определенных правил, – а все это свойства обряда (ритуала). Именно он лучше, чем что-то другое, поддерживает стабильность, хотя присутствует в современных культурах довольно скрыто, в новых обличиях. Рыхлость и слабость социально-психологических и экономических механизмов воспроизведения социума выводит на историческую арену самовластные олигархии, вождей и тиранов, опирающихся на прямую силу и дезинформацию, но тем не менее стремящихся установить упомянутые механизмы, направленные не только на стабилизацию общества и хозяйства, но и на сохранение собственной власти.

Современные механизмы воспроизведения мало похожи на древние обряды, связь этих механизмов со священным и иномирным изрядно завуалирована, они очень гибки, их подлинное значение перекрыто "разумными целями", которые на самом деле придуманы как бы для маскировки подлинного значения. Подробнее об этом – в конце главы.

Благодаря внутреннему ритму, завершенности, постоянству и обращенности к самому важному – к божественному, обряд обладает удивительной способностью соединять в себе, впитывать самые разные аспекты человеческого существования – и в этом еще один секрет его собирательных и стабилизирующих возможностей (социальных и психологических). Поэтому не случайно скрупулезное изучение ритуалов раскрыло глаза на самые неожиданные взаимосвязи, каковые в свое время поразили Малиновского и дали новый толчок антропологическим изысканиям.

Вероятно, указанная "всеядность" ритуализма вдохновляла и французские гуманитарные школы, начинавшие с исследования древних и "примитивных" обществ. Марсель Мосс одним из первых заговорил о "тотальных (целостных) социальных фактах", о необходимости "тройственного рассмотрения тела, духа и социальной среды". Потом "тотальность" станет девизом исторической школы "Анналов". "Системность" и "комплексность" в конце концов увлечет все социально-этнологические направления в науке, даже дошлых американцев с их принципиальным эмпиризмом.

Там, где речь идет о явных переходных обрядах (родины, половозрастные посвящения, свадьбы, похороны), исследователи иногда соотносят обрядовую практику с известной схемой, предложенной А. Ван Геннепом. Согласно ей, переходный обряд состоит из следующих частей: выделение (изоляция) объекта, то есть его сакрализация; "разрушение" (временная смерть) и трансформация (возрождение); возвращение объекта в коллектив в новом статусе. О приобщении к потустороннему в переходном обряде теперь знает любой этнолог и фольклорист, если они профессионалы. Правда, типичный ученый отечественного покроя (о прочих судить не беремся) рассматривает такое приобщение не совсем всерьез, поскольку потустороннее для него не более чем условная, невзаправдашняя реальность. Возьмем, скажем, недавно вышедшую книгу "Эволюционная эпистемология: проблемы, перспективы". 1996г. В статье "Архаическое мышление: вера, миф, познание" И.П.Меркулов (видимо, философ) пишет: "Дихотомия сакрального и профанного (божественного и земного) – наиболее универсальная и пронизывает все сферы мировосприятия древнего человека и определенным образом структурирует все прочие полярные противопоставления, менее универсальные...". Замечательно! Но далее: "Осознав свою неповторимость и смертность, люди, естественно, были вынуждены выбирать какую-то форму психологической защиты, которая заблокировала бы доступ к сознанию отрицательных эмоций... Выход был найден посредством обращения к вере в сверхъестественное как источник позитивных эмоций, по сути дела -психологическому допингу". Вот и еще одна "теория", объясняющая, почему был придуман иной мир, – и на этой придумке, этом самообмане, держалось, да и сейчас держится многотысячелетняя мировая культура!

В разделении бытия на тот и этот миры Байбурин видит проекцию своего и чужого: "В самых общих чертах свое – принадлежащее человеку, освоенное им; чужое – не человеческое, звериное, принадлежащее богам, область смерти".

В книге Байбурина масса этнографических фактов, наблюдений, догадок о том, что касается обрядовой символики иномирного – всего того, что желательно знать любому, а тем более христианину. Но сам Байбурин вряд ли расположен к Церкви, и его главный интерес в другом. Вот, по-видимому, самые дорогие для него мысли: "В течение жизни человека несколько раз возникает необходимость устранения несоответствий между его биологическим состоянием и социальным статусом"; "Для нас важно, что социализация индивида в новом статусе предполагает очередное вмешательство в его "природные" характеристики. Совершается следующий шаг к его “окультуриванию”"; "Перевод биологических процессов в сферу условного позволяет "управлять" ими с помощью ритуала. Появляется возможность своего рода интеллектуальной игры с природой, принципиально важной для самоощущения человека как достойного партнера в этой игре".

Таким образом, последнее слово отечественной этнологии звучит весьма сходно с давними положениями зарубежной, в первую очередь французской, социальной антропологии и социологии, о которых было сказано выше. Байбурин даже более "социологичен", нежели, скажем, такой столп социологии, как Марсель Мосс. Вот хотя бы такое сравнение. У Байбурина: "Смысл ритуала как раз и состоит в том, чтобы создать из юноши мужчину, мужа, а из девушки – женщину и жену"; или: "Для того, чтобы человек стал мертвым и в социальном плане, необходимо совершить специальное преобразование, что и является целью и смыслом погребального обряда". У Мосса жертвоприношение как необходимая акция в обряде есть способ "установления коммуникации между священным и светским мирами посредством жертвы, то есть вещи, разрушаемой в процессе церемонии". Как видим, расстановка акцентов различна.

"Оправдание" обряда нуждами социума – навязчивая идея многих поколений этнологов. Советский марксизм довел эту идею до крайности, пытаясь напрямую связать способ производства с "надстройкой", в том числе с обрядовой культурой. Байбурина уже не упрекнешь в такой прямолинейности, но пресловутая социальность – это последняя надежда безверной учености: ведь иначе придется признать, что основное назначение обряда обусловлено общением с потусторонним, которого, как хорошо известно ученым мужам, не существует.

У Байбурина есть стремление отойти от плоского практицизма при осмыслении обряда, есть понимание его самоценности. Более подробное и радикальное развитие этой темы можно найти в статье Ю.А.Шрейдера и др. (Социология культуры. Вып. 2. 1975). Авторы пишут: "...мы определяем ритуальность поведения как наличие смысла в самой форме поведения. Если эта форма сама по себе еще и непосредственно полезна, то это только прибавляет к ритуальности дополнительные качества, но не снимает ритуальность"; "Ритуальность связана с ощущением своего места в обществе, в истории. Поэтому деклассированному люмпену ритуалы не нужны. Для него нет ни общих праздников, ни общих печалей, ни общих условностей"; "Ритуалы... являются общественной памятью коллективных ценностей"; "Самоценный ритуал есть форма обнаружения собственной человеческой сущности: неизбежность внутреннего мира ожиданий, надежд и опасений, сожалений и удовлетворенности, отличающей самого простого человека от животного, требует внешнего выражения, внешних “подпорок”". Последнее высказывание перекликается с П.А.Флоренским и в нем, как нам кажется, заключена глубокая мысль, к сожалению, не доступная критикам "ритуализма" и "обрядоверия", которых с каждым десятилетием все больше и больше в православной и околоцерковной среде.

Церковный обряд – в широком значении – складывается на основе религиозного опыта святых, на основе заповеданного в Библии, особенно в Новом Завете, а также установленного Соборами – Вселенскими и поместными. Немало обрядов, в том числе сугубо важных и спасительных таинств, по своей структуре и смысловому ядру восходит к древнейшим, дохристианским культурам. Как мы не раз отмечали, этот факт не только не умаляет христианство, но, напротив, указывает на христианство как на венчающее завершение всего культурно-религиозного развития человечества. В ходе этого развития обнаруживались падения и заблуждения, но по большей части скрыто сохранялся тот первозданный культурно-религиозный фундамент, который получили в дар от Бога первые люди. Именно в нем, в этом даре, в том числе в обобщенных сакрофорах, мифологемах и пралогосах, следовало бы искать основополагающие священные смыслы дошедших до нас обрядов (о чем немало говорилось в предшествующих главах). Причем речь идет о смыслах, укорененных в природе человека, а не только в рассудке.

Прежде всего нужно понять значение обряда как такового. Коль скоро обряд это переход между мирами, мостик между ними, то, как правило, он обязан быть непростым и трудным. Иной мир именно иной, даже наоборотный. Когда мы утверждаем, что он капитально отделен от нашего мира или что он где-то очень далеко от нас, то этим самым мы выражаем его принципиальную непохожесть, а следовательно, и трудность приобщения к нему. Это не означает, что обрядовая сложность нарочно придумана, чтобы подчеркнуть неприступный характер потустороннего (хотя полностью исключить этого нельзя). В.Б.Шкловский обнаружил в некоторых литературных произведениях заведомые сюжетные и образные зигзаги, неясности и обходные пути в качестве литературного приема "остранения". Так и должно быть, поскольку художник пытается создать другой, не повседневный мирок.

Переходные обряды есть во всех культурах и религиях. Даже в самых вольнодумных протестантских сектах совершается обряд крещения. Как бы он ни различался, но всегда или почти всегда новообращенный освящается с помощью воды, символизирующей потустороннее. И уж вроде бы такие законченные безбожники, как наши большевики, и те почтительно захоранивали своих вождей, поминали (и поминают) их, торжественно обставляли посвящение в по-своему сакрализованные сообщества (октябрята, пионеры и т.д.). Мавзолейный Ленин соединяет приходящих к нему с потусторонним (вероятно, весьма мрачным), ибо он сам и там, и здесь – на границе миров. Во всяком случае, пока его не похоронят. Главные советские праздники (майские и ноябрьские) содержали воспоминания о "священных" событиях, помин революционеров, клятвы верности (клятва, как и ругательство, произносится в неявном или явном присутствии иномирных свидетелей; Христос запрещает клятвы, так как призывать в свидетели Бога есть дерзость, а призывать предков и прочих духов христианину негоже – заповедь, оставленная христианами в небрежении). Обрядность прочно угнездилась в демонстративных политических мероприятиях, в уголовной и молодежной средах, в быту, в армии. Элементы обращения к иномирию там везде есть и опытный исследователь их сумеет обнаружить. Иногда достаточно небольших знаний в области древних культур, чтобы зафиксировать эти элементы. Например, совместное пение, танцы, аплодисменты, свист, ритмичные телодвижения восходят к поминальным (пробуждающим и возрождающим) действиям; то же относится к современным гимнам, тексты которых обязательно содержат сакрализованные понятия объединяемого гимном сообщества.

В простейшей родовой культуре, где значимы только рождение и смерть, жизнь движется по кругу и в одном направлении – можно сказать, по ходу часовой стрелки. Умирая, человек уходит в потустороннее, чтобы потом снова родиться. Это, скорее, не индивидуум, а родочеловек. Предки приходят в этот мир и покидают его, потом снова приходят. Меняется только обличие, сохраняются даже имена. Между живущими и умершими почти нет сущностного различия – все одновременно и дети и деды. По кругу циркулирует не конкретный человек, а род. В будущем из этих мифологем извлекут концепцию переселения душ, замотав в родовую круговерть почти все произрастающее и передвигающееся в сфере обитания, что вполне согласуется с родовой слиянностью с местом.

В приведенной "схеме" нет обратного движения. Все возвращается на круги своя, но обратимости тут нет. Стрелку часов нельзя повернуть назад, но она сама, пройдя положенное ей, вернется на прежнее место. Круговорот этот совершается не по воле человека или людей, а в силу космической необходимости. Так и Солнце: его раскаленное колесо всегда перекатывается с востока на запад; его можно остановить, как это сделал Бог по молитве Иисуса Навина, но его нельзя повернуть вспять.

Таким образом, человек, умерев, возвращается; несомый круговым течением времени, он полностью подчинен здесь космическому ритму, самодеятельность исключена. Но между живущими и умершими все же воздвигнута некая перегородка, в которой есть две калитки, отворяющиеся в разные стороны. Калитка не пропускает туда и обратно: войдя в нее, выйти обратно можно только через другую калитку. Из мира живых человек уходит в мир умерших, из мира умерших он приходит снова к живущим уже другим путем (через другую калитку). Есть два непересекающихся пути, соединяющих два мира. Это очень старая мифологема – возвращаться из опасного путешествия нельзя тем же путем. Те, кто смотрел замечательный фильм Андрея Тарковского "Сталкер", возможно, обратили внимание на слова проводника о том, что уйти из "зоны" (аналог потустороннего) можно только другой дорогой.

Обратим также внимание на то, что, возвращаясь из иномирия, человек или его душа никогда не оказывается в прежнем земном состоянии: вселяясь в новорожденного, дух предка будет отныне жить в близком ему, но все же в другом человеке; после крещения новообращенный становится другим человеком и приобщается к новой общности – Церкви; пройдя посвящение во взрослые, юноша или девушка действительно приобретают новые права и обязанности, новое социальное положение; после свадьбы мужчина и женщина уже не прежние, они- муж и жена. Любой вернувшийся "оттуда" персонаж оказывается преображенным и его не сразу узнают. Так и Христос по воскресении не был узнан апостолами.