Но начать стоит все же опять с европейского протестантизма на исходе средневековья. Отвергая обрядовость, ранний протестантизм как бы утверждает: к Богу все равно не прорваться, а тем более с помощью каких-то ритуалов, уже малопонятных и неизвестно откуда взявшихся. Преисполненному веры и надежды человеку остается только ждать, когда Бог снизойдет к нему Сам или, в лучшем случае, откликнется на его всеохватную устремленность к Нему. Ритуалы, тяжелые ризы священства, старинные песнопения и "мертвый" латинский язык, святые и священные предметы только загораживают Бога. Протестанты хотели вернуться к простоте первых христиан и библейской естественности (по поводу чего можно усомниться).

Пόзднее язычество тоже знало подобные реакции: многие хотели возвратиться к тому времени, когда "ветвистый бог ручьев" (Арс.Тарковский) был близок и понятен, а жрецы и философы еще не нагородили торжественных церемоний и словесных темнот… И сейчас у нас можно встретить похожее отношение к церковному обряду, особенно среди по-школьному образованных людей.

Во всем этом есть своя правда, но есть и слепота, и ложь… И что же получится, если пойти по этому пути? Исторический опыт протестантизма налицо: протестантизм расплылся между двумя крайностями, одна из которых – строго нормированная повседневность, суровость и серьезность с утра до ночи, вторая – смех и танцы, незамысловатость жизни и мировоззрения, уверенность в том, что Бог "слышит тебя и любит тебя", стоит тебе предаться сообществу единоверцев. И тут, и там замена двумирного бытия сплошной повседневностью, превращение ее то ли в священное, то ли в предельно презираемое (что, как ни странно, на социально-психологическом уровне совсем рядышком). И вот, современный западный мир погружает повседневность в чуть ли не непрерывную праздничную атмосферу, в море разливанное изобилия, разнообразия, вседоступности. Сейчас эти ветры задули и у нас (конечно, от мечтаний такого рода до той реальности, которой уже живет большая часть Европы и Сев. Америки, расстояние вряд ли преодолимое).

Было бы переупрощением полагать, что все это пошло от протестантизма. Пожалуй, он сам оказался только одним из течений, одним из "средств" той всеобщей десакрализации древних культур, которая и является основным содержанием Новой и Новейшей истории.

Сплошная праздничность, без конца и начала, это сильнейшее орудие десакрализации, то есть размыва и разрушения в первую очередь старой обрядовой культуры. Сюда укладываются музыкальные клубы западных городов, стриптиз и игорный бизнес, шикарные витрины и рекламные щиты, оголение телес, спешащие или гуляющие толпы на столичных улицах, сидение на рельсах, забастовка и всеобщая стачка. Революции вообще, и русская революция 1917 года в частности, – сгущение праздничного миросмесительного смерча: митинги, демонстрации, красные банты в петлицах, потом эшафоты, грабежи, резня и "отречемся от старого мира".

Вся последовавшая за Октябрьским переворотом 1917 года революция была, как и утверждали большевики, действительно пролетарской. В древнем Риме "пролетариат" – лишенная родовых корней, неимущая и беднейшая часть населения, иногда только и жившая за счет бесплатных хлебных раздач. В России – это оставившие деревенскую жизнь бывшие крестьяне, уже не имевшие прошлого, почти потерявшие родовую и местную определенность – люди, витавшие в культурной пустоте. Они, в своем большинстве, еще не были "рабочим классом" (подобным английскому, европейскому или североамериканскому), у которого уже появились или формировались устои и ценности. Поэтому они способны были впитывать утопические идеи и стать идеальным орудием большевиков. Не имея культурной основы, они без оглядок разрушали ту культуру и те святыни, которые еще держались в русском мире. В этом отношении недалеко от них ушли их большие и маленькие вожди, ибо, как правило, это были люди, отвергавшие жизненные ценности тех устоявшихся социальных и национальных слоев, которым принадлежали их родители.

Этос революций пропитан кровью жертвоприношений, не отделимых от настоящего празднества. В эпохи сплошной праздничности много десакрализующего революционного пыла и одновременно порывов созидания. Такие эпохи, если они укоренились, вместе с тем отнимают у революционных сгущений и взрывов их необузданную энергию, растворяют и размазывают ее по всей повседневности. Это как вакцина с ослабленным микробом, благодаря которой тяжкая болезнь замещается недомоганием.

Россия в начале ХХ века не успела принять такой вакцины. Запад в своем историческом плавании, вероятно, вообще надолго миновал зоны революционных бурь, поскольку почти любое, даже очень радикальное изменение он способен в случае необходимости осуществить почти бескровной трансформацией искусственного мира. Последний содержит столько возможностей, он столь гибок и всеяден, что "способен на все" – и вполне миролюбивое, и жесткое.

Празднество всегда публично – ведь праздник это своевольное дитя обряда, а последний всегда был космичным, перевоплощающим все вокруг, в нем участвовал весь род (племя). Самоубийство у язычников, как и убиение в христианстве, осуждалось, но если оно тайное; ибо человек должен умереть в окружении своих: "на миру и смерть красна"; потому преступлением всегда считалось убийство из-за угла, не в открытом бою; казнь обязательно должна была быть при народе. Членовредительство и казнь среди своих и погромы чужих – тоже черты празднества.

Исключительная роль огня в древних культурах связана с тем, что это символ, до краев наполненный всевозможными отсылками, связями, намеками, коннотациями: огонь соотносится с неприступностью, очищающей силой, непереносимым болевым воздействием, мифологическими змеями и драконами, опьянением, пищей, небесными телами, грозой, божественным присутствием и т.д. Огонь тесно связан с родом и семьей – через постоянно поддерживаемый огонь очага, теплоту крови и другие интуитивно постигаемые вещи. Он связан и с духовной преемственностью: в монастырях, в некоторых церквах и у икон принято держать "негасимые лампады".

Чужим, в том числе нищим, по праздникам нельзя было давать даже милостыни, особенно на свадьбах. Христианский обычай милосердствовать нищим был прежде всего антиязыческим, почему и почитался как удостоверение христианского благочестия. Дарить оружие тоже можно только своим. Такой подарок говорил о признании одариваемого своим. Взявший чужой меч, от этого меча и погибнет (Д.К.Зеленин). Нельзя получать помощь от чужих: в Чечне и Таджикистане убили врачей и дарителей, посланных международными организациями. Нельзя брать подарки у больных и злых – перейдет на нас. Но у чужих можно отнять силой – это даже доблесть, опять-таки древняя установка, столь распространенная и сейчас в отношениях между народами, и не раз возрождавшаяся в революциях.

Десакрализующий пыл революций всегда обращен против каких-либо перегородок и выделенностей, то есть сакрализованного. По этому признаку революцию можно отличить от простого переворота, бунта и войны. В России Февральская революция 1917 года была по преимуществу направлена против царской власти и идущей от царя административной вертикали. Большевистская революция, начатая Октябрьским переворотом 1917 года, устранила крупную частную собственность, а потом и собственность помельче. Августовская революция 1991 года завершила отстранение от власти верхушки КПСС. Октябрьская революция 1993 года лишила почти безраздельной власти Верховный совет. Все эти политические и экономические институты были в той или иной степени сакрализованы и опирались на те или иные традиции и мифологемы.

Праздник есть воспоминание об утерянном рае, а в каждой революции есть мечта об обретении нового рая.

Революционный пыл проходит или входит в ловко или не очень ловко управляемое русло. Что-то вновь выделяется и худо-бедно сакрализуется, так как иначе общество существовать не может.

В организме человека есть несколько мест, поражение которых для него смертельно. Социум неотделим от культуры, а последняя имеет роковую ахиллесову пяту – это сакральное. Стоит разрушить его, как все рухнет или неузнаваемо изменится, хотя обломки тут же начинают тянуться друг к другу, рождать что-то новое, и через какое-то историческое время снова появляется некий социокультурный организм. Пока он еще не окреп, его роль исполняют первородные инстинкты выживания и борьбы или такую роль присваивает себе полновластное государство. Во всяком случае, так было у нас в первые годы (лет 10-15) после революции 1917 года.

Сакральное в культуре, как мы знаем, всегда или почти всегда сочетается с обрядом. Что первее – обряд или сакральное, это загадка о яйце и курице. Да и сам обряд сакрален. Сакральное иногда убивают прямо, целясь в священные предметы или персонажи, а иногда косвенно – разрушая обряд.

Есть обряд почитания иконы, обряд почитания святых (на молебнах, на литургии); обряд почитания священнослужителя (со священником нельзя поздороваться, как с мирянином, нельзя запросто подойти к нему во время службы). К мирской власти тоже не просто подступиться (даже к обычному чиновнику, тем более к начальству); без ритуалов не войти во власть, особенно высшую. Чтобы приобщиться к сакрализованной сфере науки, нужны всевозможные обрядовые процедуры долгого научения, экзаменов, присвоения ученых званий. Аналогично обстоит дело с армией, браком и другими социальными институтами, которые сакрализуются благодаря многовековой традиции. Церковь, армия, власть, брак, наука, искусство почитаются (или почитались), видимо, как в высшей степени сакральные, то есть через них предполагается возможность прикосновения к иномирному. Поэтому и "вход" в них обрядово оформлен, и внутри них самих постоянно функционируют обрядоподобные отношения. И хотя любой, попавший в эти, в какой-то мере огражденные от прочего мира, области, "приближен" к потустороннему, первенствуют в этом плане далеко не все. Духовенство (когда-то жречество и пророки), властители, полководцы, отцы семейств, первооткрыватели научных истин, художественные гении ближе других к постижению речений и воли божественного.

У десакрализации припасено много отмычек, ломиков, взрывчатки и прочих воровских и бандитских приемов.

Сильнейший удар по браку наносит идеологема равенства полов. Существовавшая тут тысячелетиями перегородка неудержимо рушится. Если между мужчиной и женщиной нет принципиальной отделенности и культурных различий (а это лейтмотив не только женских движений, но и всей западной, советской и современной российской идеологий), то близость между ними, по логике вещей, не может иметь законных преимуществ по сравнению с однополыми парами. Анатомия и физиология не в счет, ибо чисто телесная сторона жизни для одних второстепенна, для других – средство для удовольствий.

Всякое равенство чревато десакрализацией. Равенство членов семьи (это распространилось и на "права ребенка"), обветшание особенных иерархических форм внутрисемейных отношений и вытеснение их "дружескими" и даже служебными формами (в семье) также ведет к десакрализации семейно-брачного единения. Инстинктивное стремление сохранить его прежний статус привело к гипертрофии ценности детей, как последнего средства сакрализации семьи. Это стремление сейчас горячо поддержано частью духовенства, уповающего на мирское "благоустроение". Но результат получается, скорее, обратный: повышается роль женщины и ребенка, а роль мужчины принижается; первенствующее положение мужа и неравенство членов семьи в старину, выглядевшее возмутительным анахронизмом уже более века назад, было все же подкреплено тысячелетними культурно-религиозными традициями и представлениями, а новое неравенство, не имея под собой такой опоры, оказалось еще более разрушительным для брака. Как изрек осужденный окружающими один персонаж "Крейцеровой сонаты": "Да-с, загодя укорачивать надо женский пол, а то все пропадет". "Не верь лошади в поле, а жене в доме", – заметил тот же ретроградный старик.

Но пути назад, видимо, нет. В каких-то неведомых недрах вызревает сакрализация иных видов сожительства мужчин и женщин. Пока что, наряду с культом детей и женской власти, можно наблюдать в этом сожительстве и временных связях сильное влияние и демонстрацию эротического начала. Мы не раз отмечали, что телесность все более воспринимается как отделенное от индивидуума, но необходимое средство его существования. Бум эротичности, празднично воспринимаемый, имеет к тому прямое отношение и, вместе с тем, не следует забывать о том благоволении, которое всегда оказывалось эротическому началу некоторыми областями иномирия.

Надо сказать, что в прошлом интимная сфера старательно нормировалась обрядами и насыщалась запретами, поскольку сообщение этой сферы с потусторонним не вызывало сомнений. Нынешнее отвержение этих норм и запретов сопровождается, вероятно бессознательно, выработкой новой обрядовой системы, в которой огромную роль играют эстетические формы, призванные ввести чувственность в какие-то испытанные рамки. Отсюда такой интерес к интимной сфере в искусстве. Эта сфера всегда была "самым-самым", а потому и связана с потусторонним, нынешний контакт с которым, наверное, растормошил веками дремавших божеств, вновь обретающих власть над миром. Игровой настрой, смена "партнеров" органично входят в новую праздничную культуру.

Все эти явления рано или поздно вызывали обратные реакции. В православной среде установились жесткие нормы внутрисемейной этики и вообще отношений мужчин и женщин. В этой связи возникло убеждение в том, что иных норм и не должно быть среди людей. В Европе происходило нечто аналогичное. Впрочем, этнографические данные и литературные источники свидетельствуют о том, что упомянутые нормы далеко не были всевластными.

Сейчас, вместе с новым культурным разломом, интимные отношения с особенной лихостью вырываются на пугающий простор. Указанные отношения десакрализуются также с помощью "сексуального просвещения" и снятием речевых табу. Но это слишком важная сфера, чтобы историко-культурные закономерности пустили ее "на самотек". Так что недолго ждать обратных реакций (они уже есть): сначала они яростны и нелепы, потом вырабатывается нечто более убедительное и приемлемое.

Назойливая праздничность большого современного города и привычное храмовое благочестие отрицают друг друга. Речь идет прежде всего о внутреннем ощущении того и другого. Богослужение подводит молитвенника к инаковой действительности, нимало не похожей на ту, что за церковной оградой. В сущности, так и должно быть, и пока что это так, поскольку видимая и звуковая грубовато-броская реальность суетливо-праздничной повседневности еще не успела насквозь пропитать натуру русского церковного человека. Он воспринимает подходы к иномирности пока еще в формах той реальности, вернее, того старинного этоса, в котором на первый план выходят сосредоточенно-теплые одомашненные цвета, деревянное рукоделие, поблескивающая замысловатость паникадил, иконная значительность, характерные церковные песнопения, насыщенность всевозможными орнаментами – и все это в затененном воздухе храма. Состояние покоя и внутреннего ухода, изредка прерываемое поворотами священнодействия (и не сильно нарушаемое вылезающими из памяти заботами и досадными помехами проталкивающихся со свечками), далеко отстоит от шума и мелькания улицы, транспорта, а у многих и от домашнего туда-сюда снования.

Позднее античное язычество выглядело изукрашенным ("повапленным") гробом, который последние римляне готовы были превратить в пиршественный вертеп, лишь бы сохранить ощущение непрерывной жизни и равнодушие к смерти, свойственные сильному родовому мироощущению когда-то молодого язычества. По сравнению с молодым христианством умиравшее язычество выглядело, как культ смерти.

Привнесенной, но уже прочно засевшей, представляется и эстетизация культовых предметов и церковной архитектуры. Сегодня даже крестные ходы видятся со стороны подобно шествиям и демонстрациям, воспринимаемым как подвижные эстетические элементы городского ландшафта.

В этой связи стоит еще раз остановиться на отношении к Кресту. Нецерковные люди видят в нем кладбищенский знак или украшение. Когда-то крестом заменили надгробный камень, служивший воплощением погребенного.

Подсознательно намогильный крест имеет то же значение. На кресте есть имя умершего, а имя, как и образ, это вместе с тем и тот, кто его носит. К крестам, иногда намогильным, прикладывались, с ними заключали заветы ("договоры"), веруя в их целебную силу (как и к мощам святых). К крестам относились с опаской, если погребенный был нехорошим человеком. И среди простого народа, и в вероучении Крест почитался одушевленным. Каково нынче истинное отношение большинства церковных людей к Кресту, сказать трудно. Эстетизация Креста, будучи некоторым искажением Его природы, все же наделяет Его какой-то степенью оживленности, как и любая эстетизация, пришедшая на смену непосредственному восприятию жизненной самодостаточности всего в мире. Такую же роль играют, по-видимому, каменные памятники на наших кладбищах. Говорить о красоте изображений на граните или вставных фотографий не приходится, но благодаря такому художеству умерший, как кажется, продолжает соотноситься с жизнью.

Контраст между храмовой степенностью и улицей в известной мере всегда существовал, хотя атмосфера и храма и улицы одинаково восходит к "сделанности", искусственности. Однако тут разная степень и разный характер сделанности. Во-первых, этос православного храма веками почти не менялся, а вне церковной ограды нынешние года бегут шибче прежних столетий. Поэтому контраст усиливается. Во-вторых, русская ментальность и допускала и поощряла искусную сделанность, художество, рукотворную "лепоту" в области сакрального, а не обыденного ("профанного"). Когда-то в эту область сакрального попадали окно, дверь, крыльцо, печь, символические элементы одежды, некоторые виды утвари и домашнего ремесла. Они расписывались, замысловато вырезались, умело и любовно отделывались. Потом это стали церквушечки и церкви.

Причина тут простая (об этом уже было, но стоит повториться). В древнейшие времена, когда человек осмелился взять в руки резец, топор и прочее, способное обрабатывать природно-естественный мир, "первенцы" и лучшие результаты обработки посвящались разрешившим сию человеческую дерзость мифологическим божествам. Они же или так называемые культурные герои создавали сакральные образцы, которые могли копироваться избранными. Таким образом, искусственное принадлежало столько же иномирному, сколько и людям. Первому даже поболее. И уж самое искусное обязательно почитается символом или собственностью потустороннего.

Со временем искусное перестало быть такой уж экзотикой и широким потоком влилось в мирскую жизнь. Но любопытно то, что и сейчас многие прихожане как бы нарочито пытаются поддерживать контраст между художественной изощренностью церкви и своим невзрачным внешним обликом. Любопытно это еще и потому, что тем самым они продолжают соотносить праздничность с храмом, а не с улицей, нарядность и шумливость которой им претит (некоторые верующие каждый день почитают праздничным, но внутри церковной ограды или среди своих).

Таким образом, косились на изощренное только до церковной ограды, царских хором, аристократических усадеб, до предметов традиционно сакральных. Долгое время было двоякое отношение к преотлично сделанному, присутствие чего в простонародном или околонародном быту казалось нескромным и кричащим (вспомним насмешки над пресловутой купеческой роскошью, над всеми, кто "из грязи да в князи").

Нарочитые осквернения и погромы барских поместий во время народных восстаний не случайны и для века ХХ-го, ведь восстание как раз и означало десакрализацию социальной иерархии, а растаскивание господского добра бессознательно оправдывалось подрассудочной страстью равенства, которой почти всегда сопровождается десакрализация (а как же испакостили Зимний дворец после взятия его в октябре 1917 года – царь-то уже не священная особа, а "буржуазное правительство" тем паче, вот и – "гуляй, рванина!").

Современная, сугубо внецерковная, всепраздничная культура затаптывает останки прежней обрядовости, но вместе с тем изживает самое себя. Ибо, по своей сути, праздник не может быть всегдашним. Можно, к примеру, сыграть свадьбу, но если нашпиговать все мало-мальски свободное и отчасти служебное время всевозможными радиотелеиграми, игра становится уже не праздничным элементом, как было когда-то, а рутинным времяпрепровождением. Поэтому во всепраздничной культуре, по случаю, появляются над ее поверхностью особенные сгущения торжеств или гульбы, то есть культура стремится обрести свой стандартный вид, когда обыкновение и праздник заметно контрастируют. Одновременно с этим выстраиваются новые обрядоподобные формы, вызванные необходимостью поддержания заведенного образа жизни.

Объединяя людей не по делу, а по общему настроению и естественному влечению друг к другу, праздник противостоит неумеренному эгоцентризму и этим сдерживает скорость антропологической редукции. Что касается родо- и этноцентризма, то тут многое зависит от ситуации: если род или этнос озабочены ограждением от внешних влияний, то праздник будет содействовать центростремительным усилиям, если же сообщество предпочитает открытость, то праздник будет способствовать именно ей.

До каких же пределов простирается свое – не юридически, а сущностно? Не ведая этого, люди неизбежно увлекаемы в борьбу, зависть, гордыню, присвоение чужой собственности и т.д. и т.п. Большинство современных людей почти не способно проникнуться указанным пралогосом. Может быть, только отчасти – через понятие неприкосновенности частной собственности. Но последняя, в виде капитала, недвижимости и т.п., к тому же не исконно принадлежащая, а приобретенная, очень далека от сущностно своего. Попытка вернуться к пралогосу через тезис о всеобщем равенстве также несостоятельна, поскольку ни в коей мере не устанавливает подлинно своего (у каждого свое – разное и не сравнимое).

Отчаянные попытки найти его ("подлинно свое") и удержать – один из сильнейших стимулов антропологической редукции. Сегодня она все чаще останавливает свой выбор на душе – как синониме психики, отождествляемой теперь с жизнью индивидуума. Но где-то у кого-то процесс редукции застрял на родне, семье, общине, месте, капитале и т.д., от которых индивидуум не может, а потому и ни за что не хочет отделять себя, считая, что это и есть подлинно свое.

Когда изо всех сил стараются доказать себе и другим свое превосходство, то это только отчаянный порыв культурного самосохранения. А там, где оно становится во главу угла, нет ни веры, ни любви. Закону самосохранения христианство противопоставило закон Креста.

На исходе ХХ века в христианстве устоялись десятки, если не сотни, направлений, и каждое почитает себя самым правильным. Когда вам говорят, что "истина одна", то можете быть уверенными в том, что говорящий считает истину собственностью именно того направления, к которому он принадлежит. Если же вам говорят, что все направления движутся в конце концов к Богу и истинны в той или иной мере или каждое по-своему, то и тут есть самовозвышение, – так как здесь налицо претензия на способность оценивать степень истинности кого или чего угодно. При этом молчаливо предполагается, что обладающий такой способностью как раз и владеет истиной в полном объеме. Современные понятия истинности, правильности и т.п. совершенно не подходят для оценки преданности Христу. Ибо эти понятия опираются на научное или житейское мышление. А вот многие ли из христиан на самом деле готовы пострадать за грехи – свои и чужие, в том числе тех, кого мы считаем врагами? А ведь это и явил Христос.

Еще сто лет назад В.С.Соловьев писал о губительной для России опасности "национального самообожания". Эта опасность давно уже забралась в дом и положила ноги на стол, но она стала реальностью не столько для основной массы народа, сколько для полуобеспеченной и среднеобразованной его части, в которой сильна неудовлетворенность своим положением. По нашему разумению, это идет от действительно отчаянных попыток именно у означенной части общества, продуваемой западными ветрами, сохранить хотя бы что-то от национального начала, представив его как высшую (по сравнению с деньгами, властью и проч.) ценность, стать даже ее носителем.

Прежде чем поставить последнюю точку в этой главе, стоит добавить еще несколько страничек по поводу связи праздничности с нашей излюбленной темой искусственного и естественного, сделанного и "самособойного".

Но устранение – в празднике – оппозиции культуры и природы здесь, на земле, может быть только временным. Сколько бы дней, лет, веков ни предавались они любви, рано или поздно сказочка кончается. Вечный земной праздник – опасный соблазн. Тем не менее в синтезе искусственного и естественного заключена доминанта, может быть, даже "сверхзадача" всякого социокультурного и психического развития: искусственное должно в конце концов оказаться или, на худой конец, казаться естественным, а последнее должно представляться результатом волевого усилия – человеческого или божественного.

Искусная рама, в которую заключен холст, и сама композиция картины вводят неуемность и беспорядочность природного в приличествующие нашей культуре границы. Вообще искусство – это наиболее результативный, изощренный, испытанный с незапамятных времен способ решения указанной выше сверхзадачи.

Всякое сближение с искусством, больше или меньше, дышит праздничностью. Потому и надуманная, пошлая уличная праздничность нынешних больших российских городов уставлена нелепыми памятниками, похожими на старые семафоры, и полуграмотной двусмысленной рекламой, претендующими на связь с искусством.

Праздничное дыхание искусства может быть дурманящим, светло-печальным, радостотворным (есть такое слово в церковном лексиконе), может открывать заветное и потрясать, может благоухать иллюзией, которая реальнее повседневности, разоблачать или украшать опостылевшую повседневность. И есть еще много чего, что оно может.

Иногда искусство создает свою реальность, соседствующую с обыденным. Иногда оно покушается на преображение наличного, сподручного бытия. В русском Серебряном веке было и то и другое. "Она прошла и опьянила томящим сумраком духов и быстрым взором оттенила возможность невозможных снов"; "И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука"; "И вновь, как в первый день созданья, лазурь небесная тиха, как будто в мире нет страданья, как будто в сердце нет греха"; "В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо свое, тогда солнце останавливали словом, словом разрушали города"; "И так близко подходит чудесное к развалившимся грязным домам… Никому, никому не известное, но от века желанное нам" – тут любой уловит никем не навязанное, но выверенное вкусом "празднословие", поэтическое пированье; а сколько можно бы еще цитировать и цитировать. У Серебряного века был свой этос праздничности, ныне столь далекий от нашей эпохи. В той поэзии, то полдневно-ясной, то сумеречно-полутонной, то мраморной, то хрупкой, вместе с тем была и монументальность: как ни произнеси, как ни выпиши, все-то она чеканно звучит или позванивает нежными колокольцами, – чтобы показать это, мы вытянули строфы в линии – и ничего: смотрится и слышится, "как надо".

Серебряный век пытался по-своему примирить Европу и Русь – разодеть красну девицу и буйна молодца в духе изысканного европеизма. А для начала хотя бы выбраться из русской неустроенности, где "все расхищено, предано, продано… все голодной тоскою изглодано" (А. Ахматова); оставить "весь этот мир неправый, некрасивый" (В. Брюсов). Александр Николаевич Бенуа писал о тех годах: "Нас инстинктивно тянуло уйти от отсталой российской художественной жизни, избавиться от нашего провинциализма и приблизиться к культурному западу…" Но куда же уйти? В новосозданную реальность, которая, как фантом, восставала из пленительных строф, пластики и живописи, а потом и музыки Серебряного века. Эта реальность имела несомненно русское лицо, но с налетом прощальной задумчивости, благородной и болезненной бледности.

Полтора века русского искусства завершились многогранно светящейся реальностью, упоительной, как очень хорошее вино. Поначалу она собиралась из недолгих, но долгопамятных впечатлений непосредственной жизни. Их особенно много поставлял фантасмагорический Петербург, который, как это было давно замечено, сочетал основательность окаменевшего величия с непостижимой бесплотностью.

А. Н. Бенуа вспоминает: "В особенно важных случаях погребальное шествие приобретало род скорбного празднества"; "Особенный восторг во мне вызывали оркестры – как те, что шествовали пешком, так особенно те, что, сидя на конях, играли свои знаменитые полковые марши…"; "Восторг, сопряженный с некоторой тревогой, возбуждал во мне проезд грохочущей артиллерии, но букетом всего спектакля являлась джигитовка кавказских воинов: черкесов, лезгинов, хевсуров". Примерно таков был фундамент восхитительного здания, за какие-нибудь 15 лет выстроенного "мирискусниками". Все эти призрачные сады, колоннады, купальни, мизансцены с королями, поблекшими красавицами, дома и поселения, как игрушки, застывшие театральные действа были рождены неповторимым видением А.Н.Бенуа, М.В.Добужинского, К.А.Сомова, Л.С.Бакста, Б.М.Кустодиева, Е.Е.Лансере и других. В этой таинственной, изящной, праздничной реальности хотелось жить хотя бы краешком существования, но историческая судьба готовила иное.

В том же Серебряном веке материализовались решительные фигуры, с крупными чертами упрямых лиц, у которых перо потом превратилось в штык, скульптурный молоток – в жизнедробилку. Театр перерастал в митинг. Одушевлялись не дриады и наяды, а "товарищ маузер". Вереницы прекрасных дам рассеялись, а из задымленных черных предместий тяжелой поступью потянулись беспощадные воины революции.

Заглушенный, а потом растоптанный этой поступью, Серебряный век приказал долго жить. Певчие птички Серебряного века сбились с мелодических нот. Кто улетел в дальние края, кто просто опочил, а кого замкнули в клетку или уморили гулагские душегубцы. Для новой праздничной жизни нужны были площади, широкие улицы, огромные залы. Но их заполнила не беззаботная принарядившаяся толпа, а расчерченная на шеренги и ряды, то мертво-молчащая, то взрывающаяся криком масса. Новая праздничность окрасилась цветом ярости и подвига.

В начале советской эпохи искусство по привычке еще спорило, искало гармоничный синтез жизненности и формы, но вскоре в нем заскрежетали маховики и заревели гудки, и никогда уже не стихало эхо тарахтящих пулеметов и кавалерийских атак. Искусство должно было стать силой, усмиряющей, научающей и подымающей массу. Даже вздымающей – на труд и на бой, то бишь подвиг, всегда подвиг. Жизнь подчинилась искусственной системе, которую потом назвали тоталитаризмом, системе, в которой художник и государственный вельможа делали одно дело – выковывали неслыханный доселе "синтез". А наивысшей точки этот синтез достигал, когда праздничная атмосфера сгущалась в государственный праздник. Тоталитаризм – советский, европейский, восточный – это изобретенная двадцатым веком многоэтажная костлявая конструкция, в которой бьются родовые первобытные страсти, наполняя эту конструкцию мечущимися духами. Если бы временами не давали им вырываться наружу, они разнесли бы ее. Поэтому тоталитарные режимы агрессивны во имя самосохранения, и это до какого-то момента их спасает. Впрочем, обо всем этом уже столько сказано, что не стоит продолжать.

Синтез, о котором мы здесь толкуем, условен и относителен, и его оценка зависит от соотношения ценностей. Век Просвещения, уже пытавшийся осмыслять искусственное как достойную почетного места ценность, в этом отношении затронул и русскую знать. Вот несколько фраз из державинского описания зимнего сада в Таврическом дворце (1791 г.): "Кажется, что исполинскими силами вмещена в галерее вся природа… Везде царствует весна, искусство спорит с прелестями природы… Для услаждения чувств скрытые курильницы издыхали благовония, кои смешивались с запахом цветов померанцевых и жасминных деревьев и испарениями малого водомета, бьющего лавандною водою".

Нынешний Запад стремится к тому, чтобы человеческое творение включило в себя природу. Русскому милее совсем обратное. Нас мало смущает даже явный мусор, причудливо разбросанный в пригородных лесах…

И еще немного о Западе и России в церковном контексте. Искусственное, сделанное, сотворенное предполагают весьма разные смыслы, но их смысловые поля пересекаются, то есть совпадают на каком-то пятачке. Даже сверхъестественное заглядывает в тот же пятачок. Бог, в христианском понимании, бесконечно далек от сотворенного Им мира и, вместе с тем, близок нашему сердцу и принимает участие в наших заботах. Бог совершает, "делает" сверхъестественные чудеса, но мы их воспринимаем через перетолкованное или необычное естественное явление (к примеру, небесные знамения).

Первозданный мир сделан (в старину сказали бы – соделан) Богом. Тем самым, казалось бы, раз и навсегда определена мера цельности естественного и сделанного: искусственное (сотворенное) стало естественным, природным, а естественное одновременно есть и сотворенное (искусственное) и сверхъестественное, коль скоро это совершено по слову Божьему. Но людям, оказывается, нужна своя мера. Их не устраивает божественное художество, для них мир – попросту сырой материал для затей человеческих. Человек рождается в уже "готовом" мире и потому не очень-то способен чувствовать его сотворенность (сделанность) Богом. Лишь постигая сокровенную мудрость мироустройства (что не всем дано), человек признает его вылепленным "хорошо весьма". Но чаще люди не верят ни в совершенство божественного замысла, ни в его исполнение, особенно наблюдая и испытывая болезненные или смертельные укусы повсеместного зла.

Старинное русское мировоззрение, не порвавшее связи с очень древними культурными пластами, имело совсем иные ориентиры: активизм, а тем более новаторский пыл был чужд большинству и всегда нуждался в оправдании. Теперешняя русская ментальность не забыла и этих ориентиров, и отчасти усвоила западные установки. Трудно сказать, как это сочетается и как это вообще может сочетаться.

Русский сдвиг к природно-естественному питал насупленную сопротивляемость "иностранщине", снисходительность к забулдыге и выпивохе, невзыскательность к церковному искусству. Вообще, нет, наверное, ни одной области русской жизни, где бы этот сдвиг не был заметен. В одних случаях это поддерживало христианскую нравственность, в других, наоборот, оправдывало и даже стимулировало погубление святынь – десакрализацию. В святыне всегда есть очень ценимое, но все же… подозрительно человеческое. И если ее берегли, то редко за красоту или умельство, а более за семейную или историческую память. Но и не очень-то берегли. В 1812 году Москву сожгли русские люди – дело неслыханное; когда (в последнюю войну) союзники готовы были атаковать Рим, итальянцы, сдавшись, сохранили его.

Десакрализация в русском варианте враждебна искусственному. Десакрализация – это победа естественного. На Руси десакрализация временами носила особенно страстный характер.

В далеком 1908 году Николай Гумилев опубликовал вторую книгу – "Романтические цветы". В стихотворении "Крест" его решительный и очень искренний герой, начисто проигравшись, выбегает из игорного заведения, вдыхает снежный холодок рассветного воздуха и вдруг попадает совсем в другой мир – высоких звезд и чистого порыва к небу. Прижавши к губам золотой крестик, нищим странником он готов тут же броситься в дорогу, "людей заклиная святыней креста". Но мгновенье спустя он возвращается, чтобы снова попытать счастья, вернее, стать на краю, где можно "самому выбирать свою смерть". И вот,

….в зале веселой и шумной

Все стихли и встали испуганно с мест,

Когда я вошел воспаленный, безумный,

И молча на карту поставил мой крест.

Вот и опять – десакрализация…

Оглавление                Глава 12.