И советская идеология и наше новое западничество с их физиологическим отвращением к подлинной древности едины в том, что социумы с культом традиций, с замкнутой цельностью обречены. Советской идеологии тут, конечно, приходилось вертеться и лицемерить, поскольку она сама на первое место ставила подчинение человека надчеловеческому партийно-государственному монстру. Сегодня поклонником древних сообществ может быть разве что какой-нибудь чудак, книжный червь, экзотический эстет или, по-своему понимающий древность, сторонник откровенного деспотизма.

Вместе с тем внимательное изучение жизненного мира древности, отвлеченное от догматики современного просветительства, духовное вчувствование в почти забытую жизнь приводит к весьма "ретроградным" выводам. Очень цельные, солидарно-сплоченные, чаще всего территориально и культурно замкнутые, сравнительно небольшие сообщества далеко не всегда были оковами для человека, вполне внутренне богатого и наделенного талантами. Наоборот: иные сообщества такого типа оказывались (и оказываются) благодатной средой, в которой только и могут расцвести индивидуальности. Средой, гораздо более подходящей для человека, нежели современное развитое общество независимых индивидов, где им на службу поставлены все чудеса цивилизации.

Удивительно, как ходячая концепция "задавленного социумом" древнего человека игнорирует прямые свидетельства его самого. Такой, совсем не стандартный, индивид, как Цицерон, писал, что "уничтожение, распад и смерть гражданской общины как бы подобны упадку и гибели мироздания", а гениальный Вергилий говорит, что гражданская община это "дома и право", "пенаты и святыни".

Древнерусский человек, оторванный от своего рода и селения, мог податься только в монастырь, в разбойную ватагу, в бродячую артель, т.е. опять-таки в какое-то сообщество. И дело тут не в том, что в одиночку не пропитаешь себя, не проживешь (это и сейчас верно), а в том, что существовать вне положительно окрашенного общения с кем или чем-либо как раз и означает сдавить и обкорнать собственную индивидуальность. Изгнание из общества было самым страшным наказанием и в античном, и в варварском мире. Впрочем, боязнь оказаться вне сообщества еще не доказывает, что внутри сообщества так уж все было хорошо. Ибо дело все же не в том, насколько сплоченно сообщество и насколько в нем принято следовать традиции или послушно признавать власть – светскую или религиозную. Это, несомненно, имеет значение, но главное в другом.

Человека угнетают не сплоченность социума, не единые ценности и даже не власть, а бесчеловечный характер отношений в нем. Устойчивые традиции, обычаи, ценности иногда служат и подавлению, но чаще они оказываются спокойной опорой для индивида, являются тем надежным основанием, с которым он по своему разумению и чувству, временно или надолго, способен соотнести свой "внутренний мир" и свою деятельность. Замкнутость социокультурного арсенала тут может быть не помехой, а достоинством, позволяющим лучше к нему приспособиться, выявить его возможности в процессе воспитания и развития человека.

Еще великий Кант умолял человечество не превращать человека в средство ни при каких условиях. Но использование, не слово, конечно, а означаемое им деяние, завоевав сначала небольшие плацдармы в культуре и менталитете, уже не могло остановиться. От использования огня, воды, земли не так уж трудно перейти к использованию растений и животных, да и всего на свете, включая человека – сначала чужого (как бы неживого – см. об этом ниже), а потом любого.

Противостояние идеологий: индивид для общества (народа, государства, коллектива) или общество для индивида – игра в одни ворота. Ведь и та, и другая идеология негласно предполагают одно и то же использование – в одном случае индивида, в другом общества. Речь не о том, насколько реально осуществление этого, главное – направление и конечная цель.

Где же, в каких фантастических краях отношения людей между собою и их отношение к природе и вещам было сочувственно-понимающим, а не использовательским? Наверное, тот блаженный край – Эдем, но и в исторической жизни такое отношение встречается. А чаще всего условия для него более подходящи в небольших сообществах, достаточно сплоченных и относительно изолированных.

Однако есть в том же Эдеме "семя тли", некое Древо, корни которого шевелятся в подземной глухомани; если к древесной коре приложить понимающее ухо, то донесутся ворчание и всхлипы – отзвуки нескончаемой игры смерти с жизнью. И в конце концов Еву ослепляет соблазнительный плод, питающий своей сочной энергией безоглядный "жизненный порыв", норовящий раздвинуть эдемское Гнездо. Выдворение из Гнезда первых людей – еще один образец всего будущего развития. Таким образом, вместе с идеальным образом – образцом Гнезда будет существовать и образец, указывающий на уход из него, и оба образца в той или иной мере станут сакральными – с положительной или отрицательной окраской.

Поначалу Гнездо совершенно, то есть цельно и округло, по механистичной аналогии – замкнуто, "без окон и дверей". На эту первоначальную замкнутость намекают последующие предания об охранении входа – выхода: ангел с огненным мечом, Кербер и баба-яга. Об этом же вся мифология ограждений потустороннего, его тайны, и вся обрядовая культура, нормирующая возможность общения с иномирным. Сказочный герой узнает дело и слово, открывающее вход-выход. Над обычным человеком нужно совершить опять-таки дело и слово, чтобы по кончине его приняли "там", а вернуться способен только преисполненный страшною силой мститель – согласно темным поверьям, или святой, жаждущий творить добро, – согласно православному преданию.

Внутри идеального Гнезда все близко друг к другу: люди, вещи, природа, живность. Настолько близко, что хотя они и самостоятельны как таковые, но все это – Человек, человекомирок. Современные люди с трудом, а пожалуй что и никак не смогут уразуметь чувством и мыслью такого Человека. Отчасти лишь, если им доступны любящее понимание и понимающая любовь. Как правило, бесплодны попытки перенестись в идеальное Гнездо интеллектуальными фиоритурами и вымученным медитированием. Лучше не ворошить уже встречавшихся на этом пути представлений о каббалистическом Кадмоне, гностическом Антропосе и пр.

Увеличительное зеркало русской души, В.В.Розанов, писал (в "Апокалипсисе нашего времени"): "Тут Бог ютится. В гнездышке. Потому что гнездышко – оно такое священное, которого ищет и сам Бог. Не спорю, есть Бог Универсума. Но мне как-то более нравится "Бог гнездышка"".

Из идеального Гнезда рождаются живое, власть, необходимость, причинность, собственность, свобода. Потом они деформируются, ожесточаются, вырождаются: кто узнает в озлобленной и упрямой старухе, в сутулом, равнодушном старике нежно улыбающихся младенцев, гибких и подвижных, кто признает в них прелестно алеющую в бойкой беседе девушку и еще стеснительного молодого человека со свежим баском и зорким взглядом?

Живое неотделимо от самой что ни на есть внутренней интуиции нашего существования. В отвлеченном рассуждении, в разумной деятельности оно обретает характерные отличия, однако все это возникло в головах намного позже того, как живое осозналось в сфере чувствований. Все то, с чем человек переплетается, переливается и обменивается своими жилочками и ощущениями, есть он сам – человек. Есть тут ближний круг, скажем руки и ноги, есть что-то подальше, а вместе – свой мирок, свое гнездо. Оно-то и есть жизнь, живое, сам человек.

Живое – свое, то, что мы очень ценим, от чего зависим, что бережем. Такое живое, разумеется, имеет лишь отдельные пересечения с понятием живого, установившимся нынче в биологическом комплексе наук. Но мы здесь толкуем не о научном понятии, и не о том, как миллиард лет назад (далее или ближе того) формировались сложные органические молекулы, из которых составлялись простейшие микроорганизмы (если это действительно когда-нибудь происходило). Одна из тем этой главы: живое как первофеномен нашего бытия, живое как культурная данность, такой же значимости ориентир понимания, как радость или страх.

Отношения в гнезде обозначались разными словами и понятиями. К счастью, смысловое поле благоприятных гнездовых отношений еще не совсем утеряно. Ключевые слова в этом поле: доброе, понятливое, ладное, родное, живое. Родное, доброе и понятное не может быть трупом, чем-то внутренне безразличным к нам, не может быть мертвой материальностью. Приведенные ключевые слова имеют что-то общее. Его следует выуживать из чувственной интуиции, а самим словам вряд ли стоит придавать решающее значение. Не следует и фантазировать, перегружая "живое" более сложными конструкциями, вроде "одухотворенности". Начинать надо с непосредственных, пусть даже ребяческих интуиций.

В древнерусском языке "живот" означает жизнь конкретного человека, а следовательно, и человека как такового ("не щадя живота своего", т.е. самого себя). Это слово иногда означало также богатство, собственность, усадьбу. Человек, как покрытая кожей биологическая индивидуальность, в более широком контексте своего существования – как культурное существо, как личность – растворяется и продолжается в облюбованном мирке. Границы такового мирка могут быть четче, чем грань между отдельным организмом и мирком. Гнездо такое же свое, как свои тело и душа. Сколько в гнезде людей, столько и человекомирков, и каждый из них своеобразен, каждый представляет собою объемную личность. Все знавший Пушкин именно в такой личности видел "самостоянье человека и все величие его".

Но мы-то обрящем ли такого человека на переломе веков? И не миф ли это? Конечно миф, но "который всегда есть", и который в своей абсолютной данности принадлежит духовидческой реальности. В бытовании же социокультурном сей миф предстает старожильством, поместьем, "малой родиной" и т.п. Гнезда или их подобия создаются везде, где человек как-то копошится, что-то одомашнивает – иными словами, хочет и способен угнездиться. Бледными копиями, случайными, но и обманными чертами гнездо все еще проглядывается там, где уже нет ни традиции, ни нужных условий. Одинокий скрипач с любимой скрипкой; погружение в Интернет; семья, ютящаяся в комнатушке; Шухов – поднаторевший лагерный зек (из "Одного дня Ивана Денисовича" А.И. Солженицына) вместе со своими пожитками, тряпицами и прозапасной пайкой – все они больше или меньше воспроизводят гнездовую жизнь.

Издавна гнездовой лад подменяется похожестью, за которой на самом деле много черствости, холодного стереотипа и лицемерия. Тюрьма и лагерь тоже ограждены, в них тоже сближены люди и вещи. Ричард Темпест ("Звезда", 1998, № 12) пишет: "Действие многих произведений Солженицына разворачивается в замкнутом, искусственно созданном пространстве – тюрьме, крестьянской избе, лагере, больнице, – имеющем собственную топографию, историю, а иногда даже флору и фауну". Обращаясь к средневековым текстам и поэме Мильтона, Темпест находит аналогию между описаниями ада и солженицынскими огражденными пространствами. И действительно: ад тоже своего рода гнездо, вернее, антигнездо, злобная его карикатура.

Русские люди непроизвольно стремятся к заповеданной тысячелетиями гнездовой культуре, большинство их, иногда потаенно от самих себя, хранит память о ней. Ведь даже кочевые племена и народы, неоднократно переселявшиеся, "все свое несли с собой" – несли с собой, пусть и куцые, гнезда, чтобы, обретя оседлость (если это удавалось), вобрать в них новые земли и новые небеса.

Советская идеология, как теперь уже многие понимают, во все тяжкие эксплуатировала русскую мифологию, в том числе и гнездовую традицию. Отчасти это делалось сознательно, отчасти произошло само собою. С одной стороны, разрушение домовитых крестьянских гнезд, высылки, этапы и вышвыривание миллионов людей в чужие для них края; с другой – приковывание к месту сельского и части городского населения, производственные псевдогнезда. Но главная хитрость заключалась в том, что государство в целом идеология имитировала как гнездо, расписывала его в виде чуть ли не идеального гнезда, сакрального образца даже для семьи. Оно, это государство, и справедливое, и все в нем разумно спланировано, а во главе мудрые отцы и "граница на замке". Вот эта, сейчас очевидная, кощунственная подмена была, быть может, самым мощным оружием советской власти.

Оба взгляда были национально выстраданы и составляли содержание "русской идеи", но в разных ракурсах. Государственно-гнездовой ракурс был внешне стройным и убедительным, но противоречил внутренней природе гнезда и самого российского государства – главного носителя искусственной выстроенности. Почвенно-гнездовой ракурс был очень естественным, но, во-первых, лишал государство столь любимой им мифологической подоплеки, во-вторых, слишком самонадеянно противопоставлял себя глобальным, в чем-то антигнездовым, тенденциям западного мира. Чем все это кончилось, мы все хорошо знаем: после 1917 года восторжествовала, религиозно и культурно обескровленная, государственно-гнездовая иллюзия, гигантское антигнездо, в сущности, абсурд.

С самого начала социокультурные гнезда были обречены все менее походить на священный идеал – Эдем. Следом за ним создается еще одно идеальное гнездо – Ноев ковчег. Но и он должен был разделиться: сначала это уделы Ноевых сыновей, потом распались и эти уделы. Родовые ценности, без которых человечество не могло выжить, вместе с тем все более отдаляли его от оставленной прародины.

Род наливается мощью, когда происходит допустимое объективными возможностями увеличение его численности и время от времени повышается активность его членов. Если разбухают род, племя, община и внутри них растет изменчивость, то они обычно нуждаются в новом жизненном пространстве, и тем сильнее, чем больше их внутреннее разнообразие и плотность. И тогда они уже не могут составлять одно гнездо. Возникают гнездовья, а входящие в него гнезда не столь едины, как едино отдельное гнездо. Эта схема выглядит элементарно, и наверняка из нее выбивается множество исторических фактов. Тем не менее, пунктирно и приближенно она, как нам кажется, отражает общую тенденцию. Трансформация и разрушение гнезд, их упрощение приводит к тому, что наиболее устойчивым до последнего времени оказывалось семейное двух-трехпоколенное гнездо, а родовые, племенные и общинные гнезда в современной России уже крайне редки.

В добротном гнезде важнее всего "близкодействие", основанное на понимающей любви и свободной привязанности. Как уже было замечено, отношения в нем лучше всего характеризуются такими словами, как живое, живительное, полное живости. Неживое за гнездом, вне его, оно – чужое. Даже свои умершие живы, а вот внешний неумерший как бы и не живой. Представления и понятия живого, власти и свободы отливаются из органического понимания близости. В добротном гнезде власть это то, что укрывает, охраняет, питает, помогает, советует и научает; но не давит, не оттягивает за уши от желаемого, и уж тем более не бьет "по шеям".

В Эдеме человек был свободен. Свобода в Гнезде это богатство присущих человеку проявлений, реализация возможностей возделывания, охорашивания, умиротворения того, что есть. Поэтому свобода в ладном гнезде не посягает на кого бы то ни было. Гнездо переполнено возможностями делать добро, ибо гнездовой человек относится ко всему, что есть в гнезде, как к самому себе.

Если же попытаться пойти далее такой поверхностной картины и при этом не погружаться в гипотезы и теории демографов, то стоит обратить внимание на следующее. Развитие все более эффективного и обширного аграрного хозяйства должно было давать толчок к превышению рождаемости над смертностью. Вероятно, это был очень медленный, длившийся тысячелетиями процесс, в ходе которого очень и очень долго отношения человека к земле, плодам и злакам, скоту, водяной твари оставались дружелюбно-уважительными. Даже когда человек утолял голод, он не попирал живое, ибо еда была сакральна. Можно даже сказать, что еда была еще одной, возможно самой главной, сочувственной связью человека с миром, людей между собою и людей с потусторонним. Парадоксально, но так: вкушая природное, люди еще больше любили щедрую природу, а она любила их. Но наступил момент, когда подобного рода связь стала разъедаться и подменяться совсем другим – отношением использования. Вкушение стало поглощением, причиной ссоры и борьбы. В использовании сфокусировалась животно-человеческая агрессивность. Много времени спустя наступил окончательный культурный перелом, приведший к скачкообразному повышению эффективности экономики, развертыванию промышленности и рационального хозяйствования в целом.

Европа, где по неизбежной логике искусственного мира использовательская установка еще раньше проникла в ценностную сферу, сумела все же поставить множество заслонов своему неуемному дитяте, а в России это дите потом распоясалось вовсю, ибо самой мощной силе – государству – урезонить его было ни к чему, ведь именно оно-то и взлелеяло его.

Вполне очевидно, что безлико-подчиняющие отношения, складывавшиеся в общественной повседневности, в той или иной мере должны были заразить и семью. Это особенно видно в тех семьях, где фанатическая озабоченность по поводу детей фактически делает их рабами родителей.

Теперь о попытке переноса гнездовых черт на более общие образования (племя, народ, территориальная или сословная общность, государство). Ослабление или исчезновение в них доброго близкодействия ведет к зависимости и соперничеству между родами, народами, общественными слоями, а в лучшем случае – к развитию правовых, обезличенных, достаточно жестких норм и ценностей, которые опять-таки приходится поддерживать силой и которые только очень доверчивому и весьма наивному человеку могут рисоваться идеалом. Доказательство налицо: отношения в семье, где гнездовая жизнь еще теплится, можно ли сравнить с жизнью государства, даже самого-самого примерного? Надчеловеческая "воля к власти" хочет подмять весь мир, весь космос…

Вот и отдельный человек желает объять вселенную. Но, потерпев поражение, в панике улепетывает в свою сусличью норку.

Домой!

Домой бреду осенней ночкой,

Себе чужая,

В светло-яростную точку

Ум и жизнь сужая.

(Елена Шварц. "У врат")

Не получается "огнездить", а по сути заграбастать все и вся, и в страшном разочаровании человек губит, крошит все вокруг, доходит до самого себя, можно сказать – до точки, прокляв ее и возлюбив.

В ладном гнезде притяжение не может быть только натуральным, физическим, так как гнездо соединяет очень разное – индивидуальности человеческие, животные, растительные, водные, каменные и т.п. Физически все это не всегда и не очень совместимо. Поэтому с самого начала возникают "метафизические" связи, как-то: социальные между людьми, связи (трудовые, сакральные и пр.) между человеком и камнем, водой, деревом, связи между людьми и животными и т.п. И все же основа этих связей в большой мере натуральна. Есть и духовная – "дальнодействующая", потенциально более сильная – связь, но она до времени только дополняет натуральную и сама по себе довольно примитивна в языческом мире. Овидий пишет о всеобщих превращениях, где главная роль отводится духовному началу: "Так: изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая / Входит туда и сюда; тела занимает любые /Дух; из животных он тел переходит в людские, из наших / Снова в животных, а сам во веки веков не исчезнет". Христианство начало завоевывать мир, когда стали выхолащиваться и рассыпаться связи метафизические и примитивно-духовные и когда пришел час откровения более высокой Истины. Христианство открыло людям и всему сотворенному духовное начало такой любвеобильной мощи и красоты, которое могло бы соединить в добре все человечество и всю вселенную. Увы, пока что этого не произошло…

Многие люди стремятся к тому, чтобы иметь большой и свободный выбор того, что им нравится, что им больше подходит, что бы можно было использовать. Вот и еще раз прозвучало ключевое слово эпохи. Использование и свобода выбора сцеплены друг с другом как слепец и поводырь. Свобода выбора это только свобода использования. Использование же это не просто какие-то действия, это еще особенный (но становящийся постоянным) настрой нашей натуры. Используемое всегда служит как раб, оно не "что", а "для чего". Используемое удовлетворяет потребности. Какими бы они ни были, их сущность не в них самих, а в том, что их извлекает на свет элементарное или изощрившееся хотение, которое сродни похотению. В гнезде индивид развернут вовне, а при удовлетворении потребностей он свернут вовнутрь.

Аналогичная проблема встает, когда мы вынуждены прибегать к современным понятиям, общепринятой лексике и семантике, характеризуя гнездовые отношения. Тут дело обстоит, пожалуй, еще запутаннее: необходимые нам понятия и слова обманчиво однозначны.

"Государство – это я" – утверждал известный король именно потому, что абсолютная монархия пропитана мифологией гнезда. И мы не уставали подчеркивать, что "живость" чего-либо в гнезде обусловлена в том числе и тем, что гнездо и есть мы сами. Но что значит "мы сами"? В какой мере самость делима? Хорошо известно (и уже не раз упоминалось нами) убеждение древности в самостоятельности и, следовательно, ответственности членов нашего тела и каких-то предметов за тот или иной проступок. В аду клеветников вешают за языки, греки судили топор, которым убивалось священное животное, в России ссылали колокола, по той же причине четвертовали преступников, а киллеры бросают провинившееся оружие после теракта. Сюда же можно присовокупить предания о сотворении элементов космоса из членов первочеловека Пуруши или Адама. Наш современник почти наверняка не примет всерьез представления об автономии членов, в лучшем случае, сочтет это патологией или следствием рефлекторных движений. Ибо самость человека видится ему заключенной прежде всего в психике, а все прочее, если и числится живым, то по мясной кондиции и только благодаря связи с психикой. Кажущееся всевластие человека, а в первую очередь мнимое всевластие его головы, наделяет все остальное рабским статусом. Поэтому и уверены этнографы, что повсеместное качество жизненности в первобытных представлениях происходит от наивного переноса собственных психических способностей на другие предметы.

Цельность человека и мира современность представляет в идеале как полное господство нашего ума и желаний над окружающим; прежнее представление видело цельность в дружеском единении самостоятельных, но уступчивых частей. Сейчас слово "владычество" понимают как абсолютное господство. А когда-то (увы, в очень давние времена) "господин" понималось мягче, и греческое "деспот" не имело упора на произвол. Поставив человеческую особь превыше всего – в мировоззренческом плане, и впитав установку на использование всего "во имя человека" – в плане практическом, цивилизованное человечество теряет исконное понимание цельности, а гнездо превращает в хозяйственную ячейку общества и полезное устройство для удовлетворения материнских, детских и сексуальных инстинктов. Во всяком случае, так современное цивилизованное общество видится из тысячелетней русской культуры, "цивилизационного захолустья", еще живущего эхом древнего мирочувствия – миражами, распадающимися под напором безжалостных требований современного существования. Да, есть сегодня такое явление: русский консерватизм, понимающий свою обреченность, – что-то подобное эпическому герою, который знает, что на избранном пути его поджидает гибель, и все равно держится своего.

Но не будем отвлекаться. Имеются явные смысловые пересечения таких слов, как "живое" и "самостоятельное". Тут есть частичная культурная синонимичность. Самостоятельность подразумевает какую-то непокорность: покоренное, совершенно покорное не самостоятельно, не проявляет себя, не свободно, как бы (или без "как бы") неживое. Когда-то жена, кажется, была покорна мужу, то же и дети. В древнерусском языке одушевленные имена существительные (в грамматическом отношении) были только мужского рода. Уверенно проходящая через фольклор линия связи детей и женщин с иным миром, связи более тесной, чем у мужчин, не от их ли едва осознаваемой "неживости" или, лучше сказать, сомнительной живости? Ева первая съела смертоносный плод, а первый ребенок на земле – Каин. Младенец выходит из женского чрева, как из преисподней, что соответствует языческому представлению о том, что детей дают предки. Если когда-то был матриархат, то он выражал предельно возможное единство рода – единство живущих и умерших, посю- и потустороннего существования; все были отчасти живые, отчасти умершие, вернее, то и другое одновременно. Потом в центре гнезда воцаряется мужчина, а все, что вокруг него, "менее живое"; на периферии гнезда домашний скот, злаки и плоды – и чем далее, тем слабее живое начало, а потому тем оправданнее их подчинять и употреблять в пищу (по логике вещей это в конце концов станет использованием). Возникает иерархия живости – сначала в гнезде, потом в самой по себе человеческой особи: самое-самое живое ассоциируется с психикой, душой, а руки и ноги – менее живые. Разумеется, все эти утверждения, все эти слова очень условны, неточны, отсылают к где-то закопанной интуиции, а не к здравому смыслу. Но ничего не поделаешь.

За пределами гнезда – там, где чужое, должна быть смерть. Дикие звери, буйная растительность или пустыня действительно смертельны (поэтому избушка хранительницы мертвых, бабы-яги, в дремучем лесу). Но они отнюдь не покорны и донельзя самостоятельны; их можно перехитрить, но с ними нельзя честно договориться. Парадокс: с одной стороны зайдешь – носители смерти ("смертельные враги"), с другой – яркие признаки живого. Философам тут раздолье наговориться о "свободе к добру" и "свободе ко злу", а в церковной традиции сей парадокс классически воплощен в диаволе: он подвижен, коварен, непокорен (только крестом его можно угомонить) – этакий мерзопакостный живчик, но он же в приятельских отношениях со смертью, его хоромы – в преисподней. Но что такое смерть?.. Из этих противоречий нам, конечно, не выбраться, так что смиримся.

Теперь самое время перейти к сравнению научного понятия живого с понятием живого, живости, жизненности и т.п., употребляемым в контексте наших размышлений о гнезде. В начале прежнего фрагмента мы отметили тенденцию ясно отчеканить предмет биологического комплекса наук – "наук о живом". В этой связи и возникла "загадка живого": чем живое принципиально отличается от неживого. Одни считают, что это отличие нужно искать на уровне микромира (элементарные частицы, атомы и т.п.), другие – на молекулярно-химическом уровне (белковые и нуклеиновые молекулы и т.п.), третьи – на физическом уровне (способность концентрации энергии), четвертые – на системно-кибернетическом уровне (единство организма, способность к активному самосохранению, наличие обратных связей и саморегулирование), пятые отстаивают сугубо биологический подход, в котором на первом месте фигурируют эволюция, приспособление, выживание, взаимовлияние среды и организма и пр. Есть еще и "шестые" и "седьмые", и читатель, видимо, утомлен и этим беглым и, наверное не бесспорным, перечислением, так что остановимся.

Все эти подходы виртуозно камуфлируют происхождение живого из культуры. Научное понятие живого вроде бы игнорирует явления и процессы, происходящие при социокультурном взаимодействии и взаимопонимании гнездовых объектов и человека. Мы же, как помнит читатель, определяли живое именно как феномен такого взаимодействия и понимания. Тут современная наука верна себе, она точно так же поступает всегда: человек с его историей, религией, культурой, чувствами и интересами не должен оставлять ни малейшего следа на научных закономерностях и описаниях. Конечно же, это самообман, ибо любое научное понятие, метод, область исследований рождаются в недрах истории, культуры (да и сама наука есть часть культуры) и т.д.

То, что это действительно самообман, видно хотя бы из того, что, скажем, научное понятие организма восходит к известным культурным контекстам – относительной замкнутости и цельности любых социокультурных феноменов (сакрального, того же гнезда, родов, общин и т.д.), а также тяги к сближению и взаимоприлаженности элементов чего-то целого.

Вспомним, что "живот" (и производные от него слова) обозначали принадлежащее человеку, семье или роду – то, что наиболее нам близко, необходимо, что неотделимо от нашего существования. Биология, обобщающая практику одомашнивания и повторяющиеся контакты с животным миром, по логике вещей и должна была начать с того, что называлось "животом". То, что большинство гнездовых реалий, сугубо интересных человеку и теснее всего с ним связанных, имеет особенную природу, например, специфический химический состав, вполне естественно. Именно это и открыла наука, и именно это в науке принято называть живым.

Ничего удивительного не было и в том, что вместе с изучением животных развивались знания о растительности, так как растительность это тоже "живот". Удивительным же было то, что вещественная структура животных и растений, а также некоторые особенности их внутреннего устройства оказались похожими; сближала их и способность к размножению. Растения тоже вошли в сферу живого, хотя и в ином качестве.

Однако "живот" – это еще и земля (почва), водоемы и прочее, поначалу отнюдь не относимые наукой к разряду живого. Но сейчас, как мы знаем, науке пришлось признать чрезмерной свою осторожность: открытие биогеоценозов показало, что сообщество так называемых живых организмов, ближний и неорганический миры переплетены и взаимозависимы столь сильно, что разделение живого и неживого кажется уже неоправданным анахронизмом, данью устаревшей терминологии.

Как видим, научный подход к живому – в принципиальном отношении – все меньше расходится с древними гнездовыми представлениями. Но есть и существенные расхождения. Прежде всего это касается уникальных природных объектов, вроде какой-нибудь скалы с многозначительным профилем. Такие объекты попадали в разряд сакральных. Они тоже могли быть "животом", либо составляли очень ценимую часть владения семьи или рода, ту часть, которая соединяла, как полагали, с потусторонним. Богатство связано с богами. Сакральные объекты имели высокий жизненный статус, были живее всякой живности. От такого "живота" наука, разумеется, отмежевалась. Однако, кто знает, что будет дальше… И в самом деле, чем же скала мертвее дерева, которое нередко тоже было сакральным? Скала состоит из очень мудро устроенных атомов, всевозможных элементарных частиц, и все они взаимодействуют, придавая скале такую твердость, что она высится долгие века почти неизменной. Чем же это не самосохранение?

Камень, неотесанный камень, простолюдин-булыжник плотен и сбит, себе на уме, а прочен не за счет какой-то внешней силы. Он самопрочен, в нем не меньше, а, пожалуй, больше упрямства, чем в животном, пекущемся о самосохранении особи, стаи, рода или чего-то еще. Нам неведома первопричина каменного упрямства, мы вряд ли в состоянии понять, о чьем сохранении он печется. Несговорчивость, стойкость "неживой" природы вызывают уважение, хотя и препятствуют нашей мании все переделывать и перемалывать под свой интерес. Индивидуальность и уникальность обычно предполагают внешнюю отграниченность от окружающего, но самодостаточность может быть внутренней, не заметной внешнему взгляду. Главная черта индивидуальности (человека или камня), возможно, воплощена именно в стойкости, упрямстве, самостояньи. А то, что камень молчит и неподвижен, так ведь и дерево не очень разговорчиво и не перебегает с места на место. Кстати, о деревьях и русском характере: "Итак, это от дерева добродетели русского человека: "стойкий характер", "терпение"…", – пишет Георгий Гачев ("Национальные образы мира", 1995).

Нас приучили смотреть на живое, как на свойство, устройство, нечто объективное. Возможен и такой взгляд. Однако в широком значении "живое" это не столько свойство, устройство или объект, сколько взаимоотношение, повседневно-житейская взаимность, естественная отзывчивость. Вот и Достоевский верил во "всемирную отзывчивость" русского человека. Дай-то Бог.

Зададимся вопросом: может ли сам по себе предмет любви не иметь к ней никакого отношения? Вроде бы такого быть не может, во всяком случае, в большинстве случаев. Но тогда правомерно ли толковать любовь и тому подобное только как психофизиологическое состояние влюбленного индивида, замкнутое в его внутреннем мире? В современных словарях любовь толкуется как "чувство самоотверженной привязанности" (см. например, у С.И.Ожегова); показательно, что в том же словаре "привязанность" – это "чувство близости…" Смысловой акцент выделяет внутреннее состояние – чувство, хотя само слово "привязанность" упрямо тянет нас в мир внешний. На наших глазах происходит печальное обнищание слов. Из них испаряются смыслы, и они превращаются в малозначащие знаки. Нынешней языковой палитры оказывается недостаточно, чтобы словесно развести психофизиологические состояния индивида и те явления, в которых он фигурирует только как часть, сторона чего-то превышающего его. Древние, вероятно, еще не знали повсеместной "субъективизации" слов и понятий. Любовь воплощалась в Афродите, Эроте, Гименее, Приапе… Религиоведы придумали теорию, согласно которой эти мифологические персонажи – фантастический плод "объективирования" человеком своих внутренних состояний. Эта идея "объективирования", как отмычка, стала использоваться для вторжения в божественные миры и создания простейших объяснительных схем их происхождения. Между тем такие схемы, как нетрудно понять, сами являются результатом обеспложивания языка и вообще всей неумолимой тенденции видеть в индивидууме все причины и следствия, все начала и концы…

Любовь объединяет любящего и любимое. Любовь заражает, накладывает узы, не отпускает. Любовь не менее реальна, чем какие-нибудь силовые линии, пытающиеся соединить полярные полюсы магнита. Любовь – сама по себе – не менее реальна, чем любящий и любимое. Но эта реальность не тяжелая, не давящая, а своенравная, парящая, хотя бывает и с оттенком деспотизма. Тут на ум приходит крылатость. У кого только нет крыльев или хотя бы крылышек: Эрот – Амур, множество других божеств, герои, волшебные кони. У античных персонажей и некоторых христианских воинов-мучеников у лодыжек развеваются ленточки – символы крыльев. Наконец душа, неизменно сопоставляемая с птицей. Чтобы посредничать, соединять, мирить, у посредника должна быть свобода, стремительность, независимость от земной тяжести и приковывающей к месту долгой заботы. Вот это качество и воплощено в крыльях. Объединяющая реальность любви должна быть крылата, как бы это ни понимать – символически, метафизически или натуралистически. Античные боги летают, но особенно заметны крылья у Эрота, сына Афродиты, богини любви. "Бог есть любовь", – говорит апостол, но тогда Его вестники – ангелы – вестники любви. И эти вестники, конечно, крылаты. Расположенность, симпатия, любовь – реальность, объединяющая человека и мир. Но душа – этот символ жизни – тоже крылата. Поэтому она способна выходить из телесных оболочек и вновь возвращаться, как думают так называемые дикари.

Индивидуальная душа – это только часть мировой души, как полагают самые почитаемые мыслители, ну, скажем, Плотин и В.С.Соловьев. Оттого душа бессмертна, что бессмертна мировая душа. А она, эта мировая душа, не есть ли та самая объединяющая реальность? Любовь и жизнь оказываются лишь разными именами объединяющей реальности. Но тогда жизнь не является особенностью того или иного существа, той или иной вещи. Она – жизнь – это соединение, связь, сущность отношения между человеком и миром.

Для людей, дорожащих своим благоразумием и не рискующих погружаться в загробные и языческие миры, в ангельские сферы и т.п., можно предложить трактовку объединяющей реальности – через понятие отношения. Оно тоже изрядно субъективировалось. Принято говорить об отношении человека к чему-либо. Лишь в канцелярско-деловом языке "отношение" обозначало безличностную деловую бумагу. Термин "отношение" вполне отвлеченный смысл имеет только в логике и математике.

Постараемся ориентироваться именно на отношение как таковое. Связь – это один из видов отношения. Есть отношения причины и следствия, симметрии, порядка и т.п. Нас интересуют отношения, которые мы называли сочувствием, расположенностью, любовью и т.п. Как известно, один из главных вопросов в теории отношений – это вопрос об "онтологическом статусе", о том, к какому роду реальностей их следует относить. Одни считают эту реальность идеальной, другие приписывают ей субстанциональность, даже материальность. Но есть и такая точка зрения, что реальность отношения между А и В определяется содержанием самого этого отношения. Иными словами, если между человеком и миром есть отношение симпатии, то реальность указанного отношения проявляется именно в этой симпатии – и это главное. И совсем не требуется дополнительно к этому еще рассуждать о материальности или идеальности. Есть то, что есть. Итак, отношение – это реальность, не зависимая или слабо зависимая от характера реальности вещей, между которыми это отношение существует. Вот что писал С.Н.Трубецкой о категории отношения: "Отношение есть основная категория нашего сознания и основная категория сущего. А потому признание универсального закона соотносительности сущего составляет основную истину философии". И еще: "Сознание… всегда заключает в себе отношение как свое внутреннее реальное и логическое условие… Сознание имеет своим предметом наше "Я" в его отношении к "НЕ-Я" и "НЕ-Я" в его отношении к "Я"".

Чтобы насладиться тихой, изломчивой мелодией, нужен хороший слух, а громкие аккорды доступны любому. Живое, культурно признанное таковым, – аккорд. Кем бы и чем бы ни был населен наш мирок – людьми, животными, деревьями, камнями, водами, какими-то предметами – все это приобретает особый смысл, особое качество, коль скоро сей мирок, малый космос становится единственным в своем роде – родным обиталищем. Вот это особое качество мы называем оживотворенностью, живым.

Симпатическая расположенность может покидать сферу сознания, стушевываться; с живым так бывает реже, к нему трудно быть равнодушным. Относя высказывание Шопенгауэра о воле к близкому ей понятию живого, мы можем сказать, что в обжитом, максимально значимом для человека мирке живое – это "самая сердцевина, ядро всего частного, как и целого; оно проявляется в каждой слепо действующей силе природы, но оно же проявляется и в обдуманной деятельности человека: великое различие между ними касается только степени проявления, но не сущности того, что проявляется".

Мы сами, дом, в котором мы живем, близкий нам мирок – все это, обладающее высокой культурно-исторической, биологической и психологической ценностью, обретает в силу этого общую жизнь, пульсирующую в людях, животных или таящуюся в стенах, стульях, шкафах, утвари, в окнах и дверях, в пороге, в привычном ландшафте, капризных движениях ветра, в сменах дня и ночи и времен года. Для современного горожанина природное далековато, но и у него есть свои оживотворенные мирки, с которыми он с трудом расстается. Эталоном живого, его первообразом, конечно, всегда остается межчеловеческая близость. Рождаемое женщиной существо – живое, потому что в нем сосредоточены жизненные (культурные) ценности, а если это не так, то его право на жизнь ставится под вопрос.

Положительная власть живого не могла не пробудить равной ей отрицательной власти неживого. Живое рождается из любви и по любви, неживое – из отстраненности и неприязни. Сгущение симпатических пристрастий как будто оттягивает исконную всерасположенность от того, что оказывается за границами обжитого мирка, и стороннее обезжизнивается. По одну сторону мощная симпатия, по другую такой же интенсивности антипатия. Императив притяжения к своему равносилен императиву отталкивания от чужого. За околицей или подалее – леса дремучие, болота топкие, горы непроходимые, там обитает всякая нежить, и только истинный герой, вездесущий сказочный Иванушка отправляется в опасное путешествие. Есть масса промежуточных оттенков между живым и неживым, а затем между неживым и мертвым. Неживое симметрично живому, поэтому оно как бы тоже отчасти живое, а мертвое – нечто совсем иное, в своей сути оно вообще вне всего.

Движется время, сменяются культуры, мастерство человека заполняет мирок рукотворными, а потом машинными поделками, изделиями, вещами. Более того, сами мирки как бы изготовляются, тиражируются, между ними исчезают различия. Искусственная вещь – что-то вначале перемолотое, переплавленное, насильственно обработанное, наконец, для чего-то приспособленное. Такая вещь, по всем резонам, может ли быть живой?

Даниил Хармс как-то записал в дневнике: "Рассматривал электрическую лампочку и остался доволен". И еще перед нами бесспорное свидетельство поэта:

Вот комната. Еще полуживая,

но оживет до завтрашнего дня.

Зеркальный шкаф глядит, не узнавая,

как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,

знакомлюсь вновь с причудами ключей;

и медленно вся комната трепещет,

и медленно становится моей.

Совершено. Все призвано к участью

в моем существованье, каждый звук:

скрип ящика, своею доброй пастью

пласты белья берущего из рук.

А ведь это всего-навсего комната в гостинице, приютившая Владимира Набокова на несколько дней.

Скрип ящика по своей "живости", конечно же, мало похож на человеческий голос или настойчивое мяуканье кошки, его "добрая пасть" не внушает никаких опасений. Шкала "живости" пространна; ее диктует наличная культура, наша чувствительность, умение видеть и слышать, да и мало ли что еще. У Набокова поначалу незнакомая комната трепещет, становится его облюбованным гнездом, а какой-нибудь залетный постоялец, "чувств никаких не изведав", осознанно среагирует разве что на сломанную задвижку или пыль на столе. Ибо "живость", как и расположенность, – это в разной степени свойственный каждому дар.

Итак, мы знаем, что взаимная расположенность мира и человека осознается и явственна как неоспоримый факт отнюдь не всегда. Мы также замечаем, что характер расположенности и ее тональность как-то соотносятся со значимостью элементов мира, с тем, как, когда и где мы соприкасаемся с ними. Наконец, мы предположили, что при определенных условиях расположенность приобретает такую взаимность и проникновенность, что элементы мира становятся в буквальном смысле живыми. И, конечно, границу между симпатической расположенностью и "живостью" можно прочертить лишь условно, пренебрегая переходами и ступенями.

Искусственное, сделанное, и притом нужное, связано с нами не меньшей симпатией нежели естественное. И то, что эта симпатия перерастает в "живость", наверное, можно чувствовать, хотя бы приглядываясь к привычной обстановке в насиженном жилье. Но какая-то несообразность тут как будто есть: нам трудно представить, что естественная субстанция, прошедшая столько метаморфоз, прежде чем стать готовой вещью, умудрилась не утерять природное "свойство оживленности", как она не раз теряла прежний цвет, химический состав, физические состояния и т.п. Но эта трудность появляется потому, что и расположенность, и ее высшую форму – "живость" мы склонны представлять как что-то "объективное", независимое от нас самих, наших отношений с миром. Такое представление подкрадывается к нам под смутным образом "живого существа", "живого тела", подменяющим "живость", – и тогда живое – это: способ существования белковых тел и длинных органических молекул, нечто организмическое, стремящееся к цели, способное к выбору и адаптации, наделенное особой жизненной силой, направляемое некими духами, избирающее из окружающего только вполне определенные ингредиенты, аккумулирующее и целесообразно расходующее энергию, продуцирующее подобное себе, управляемое душой (человеческой, животной, растительной и т.п.) и т.д. Подмена "живости" живым существом, "живым телом" происходит еще и потому, что человек с научным складом ума склонен "стремиться сводить абстрактные величины к их опытному содержанию", как говорит К.Г.Юнг. Вот что он думает о понятии "жизнь": "Я знаю "жизнь" лишь в форме живого тела; и наоборот, что это есть само по себе, в абстрактном состоянии, чем бы это могло быть еще помимо простого слова – об этом я не могу даже смутно догадываться. Так что прежде всего я должен, пожалуй, вместо жизни говорить о живом теле, а вместо духа – о душевном".

Выше мы силились показать, что "живость", "живое" – это не столько "абстрактное состояние", сколько непосредственно постигаемая в опыте сгущенная симпатия, которая в своем разреженном виде вообще свойственна нашим естественным отношениям с окружающим. В эти отношения, разумеется, может быть вовлечено и наше сознание, но симпатия, о которой идет речь, столь же субъективна, сколь и объективна.

Говоря кратко, "живость" есть выражение особых отношений между миром и нами, "живость" есть особенный этос. Вопрос: существует ли "живость", так сказать, сама по себе? существовала бы она, если бы мы, люди, не существовали? – это вопрос совершенно бессмысленный, поскольку на него невозможно ответить ни да ни нет.