В XVIII веке царская (императорская) власть захочет сконцентрировать в себе и то сакральное, что ранее было достоянием церковного священноначалия.

На патриаршем месте глава русской Церкви не мог восседать уже с начала XVIII века. Последний патриарх Адриан умер в 1700 году, а до 1721 года его функции осуществлял Стефан Яворский, местоблюститель патриаршего престола. Вслед за этим, как известно, был создан Святейший Синод. В частной беседе Петр Великий выразился по этому поводу очень ясно: "Я им (духовным и гражданским) обое – государь и патриарх; они забыли, в самой древности сие было совокупно". Такова же позиция и Екатерины Великой: она именует себя главою Церкви, но уже не только русской, а всей православной – впрочем, это тоже из частной переписки. Но уже при прямолинейном Павле признание российского государя главою церкви вносится в государственные документы. Неудивительно, что Павел хочет служить обедню в Успенском соборе после своей коронации, которую намечали на Светлое Христово Воскресение. А ровно за неделю до этого – в Вербное воскресение – он совершает торжественный въезд подобно празднуемому в этот день Входу Господню в Иерусалим, и ему, императору российскому, провозглашают "Благословен Грядый во имя Господне!", ибо именно этим возгласом встречали и Христа.

М.А.Бакунин, видимо чувствовавший древнюю мифологему двойной сакральности царя – как священника и государя, просит Николая I и Александра II помиловать его и при этом буквально исповедуется царю в своем покаянном письме. Великий анархист одинаково ненавидел любую власть – государственную и церковную, по существу не разделяя их, но это уже было позже.

Декабристы не могли долго запираться пред царем, ибо также смутно чувствовали в нем сокрытого духовника. Жажда покаяния за реально содеянное могла руководить бывшими партийными вожаками в чекистских застенках и неправедных судах, так как именно они для этих вожаков были истинными символами Власти. Самооговор и напраслина – это нередкая форма покаяния; ведь осознание своей подлинной вины не всем дается, а принять предлагаемое, пусть и нелепое, обвинение легче. У древних египтян был обычай молиться о том, чтобы умерший не брал на себя лишнюю вину, не впадал в самооговор.

Патриаршество было, как известно, восстановлено только на Соборе 1917 года, когда Российская империя перестала существовать, но патриаршее место в Успенском соборе осталось и после этого праздным – новая власть превращает Кремль в символ новой государственности, навсегда, как казалось ее основателям, оборвавшей многовековой путь русской духовности.

К середине XIX века о высоком значении царского самодержавия уже принято говорить лишь в торжественных случаях. Назревавший культурно-ментальный кризис власти волновал первых славянофилов, не понятых этой властью. Вероятно, точнее всех выразился Константин Сергеевич Аксаков (1855г.): "Не желая править, народ наш желает жить…", "… государство в понятии народа – защита, а не цель желаний…" Поэтому между "государством" и "землею" должно быть "взаимное невмешательство". А что же на деле? Иван Сергеевич Аксаков: "Нельзя было построить дома более, чем о пяти окнах, даже в каком-нибудь Царевококшайске, без разрешения Петербурга, дававшегося от высочайшего имени…" Юрий Федорович Самарин (о централизации): "Одна точка, один город делается самодержавным властелином целой земли… а между тем областная жизнь замирает, самодеятельность оскудевает, и мало-помалу все подпадает общей зависимости направления данного свыше". Коротко говоря, "государство… заедает землю".

Выход из положения славянофилы видели в достаточно четком разделении сферы влияния государственной власти и народной самодеятельности. Относясь с максимальным уважением к самодержавной идее, славянофилы видели перспективу ее сохранения в выделенности и ограничении ее собственного пространства, что и является первым условием священного. Не будет лишним заметить, что "народность" и "государственность" претерпевали в XIX веке сложные взаимоотношения не только в России.

Славянофилов, как известно, поставили под надзор полиции… Немного позже Михаил Александрович Бакунин напишет, что, познав законы развития человеческого общества, "такие же неизменные и необходимые, как и законы, управляющие физическим миром", уже "не будет необходимости в политической организации, в управлении и законодательстве, в этих трех вещах, которые… всегда бывают роковыми и враждебными свободе большинства…". Ибо "свобода человека состоит единственно в том, чтобы повиноваться законам природы…".

Славянофильский призыв к властям предержащим самоограничиться и бакунинское бунтарство в основе своей имеют один источник – извечную русскую жажду естественного, возврата к нему, признания самого-самого священного именно в нем. У славянофилов естественное – это сам по себе народ с его "роевой жизнью" (как потом скажет Л.Толстой); у Бакунина естественное в том "чтобы повиноваться законам природы…". Естественное и у Бакунина и у славянофилов это, конечно, не какая-нибудь природная первобытность в духе деклараций Руссо, а народная культура с ее обычаями, традициями и волюшкой.

Пожалуй, еще ярче и убедительнее передана эта жажда естественного у Льва Николаевича Толстого. Вот начало его последнего романа "Воскресение": "Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже в городе". Но, увы: "Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, – красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом". Творчество Толстого последнего периода прямо-таки вопиет о задавленности естественной культуры государством и культурой искусственной.

Для всех этих столь несхожих людей – братьев Аксаковых, Бакунина и Толстого, – движимых столь разными стимулами, идеал естественного – природное и народное, а потому чуждое современной им власти, которая, как им казалось, опасно разорвала связь с землею-народом и стала главным бастионом искусственного. К.С.Аксаков: "Русский народ есть народ не государственный, то есть не стремящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже зародыша народного властолюбия"; русский народ хочет только "оставить для себя свою не политическую, свою внутреннюю общественную жизнь, свои обычаи, свой быт, жизнь мирную духа". Для Бакунина всякая власть, государственная и церковная, синоним всего противоестественного и дурного, но есть еще власть экономической целесообразности и власть социума, которые представляются ему естественными для самоуправления "социальным телом". Славянофилы не отрицают власти народного обычая и государственной власти, но преизрядно ограниченной, а Толстой вполне признает лишь власть над человеком божественного "хозяина", давшего нам заповеди, так что "только исполняй люди эти заповеди, и на земле установится Царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им". Кроме того, Толстой очень не любит всякую обрядность, видя в ней только привычку, ложь и лицемерие, ту же искусственность.

Таким образом, отрицание или обуздание (у славянофилов) господствующей, распространившейся на все и вся, государственной власти сопровождается возвышением и освящением других ее форм, представляющихся естественными и благодатными. Но поскольку выдвигаемая ими положительная программа была вряд ли реализуема и попросту фантастична, то действительную силу обрело только отрицание, превратившее Россию сначала в полигон, а потом в поле брани, где с грохотом обрушивались одна за другой старые святыни. Но только очень горделивый и озлобленный человек станет обвинять в этом сих великих мужей – они сами были не столько двигателями беспощадного исторического процесса, сколько его выразителями, причем очень честными. Они, как и мы, видели "мрачный, бесконечно долго тянущийся конец изживших себя культур" (Э.Трельч), но в отличие от большинства современных интеллектуалов ждали спасения в вожделенной естественности, а не в сотворении все более совершенного искусственного мира.

Бакунин и Толстой иногда вплотную приближаются к такому пониманию, в плане "теоретическом", но стоит им заговорить о жизненных коллизиях, они радикально расходятся с европейской парадигмой. Для русских мыслителей важнее чувство, настроение, порыв. Получилось так, что на Западе проблема искусственного и естественного потеряла остроту, и то и другое сплелось до неразличимости – и это дало прочность западным культурным основам. В России и до сей поры это не так. Хотя четкого осознания указанной проблематики не наблюдается, проблема остается животрепещущей, а сейчас, в конце ХХ века, особенно.

А.А.Ухтомский открыл "закон доминанты", имеющий силу не только в мозгу лягушки (которую изучал наш ученый), но, как полагал Ухтомский, и во многих других областях. Закон этот состоит в том, что сильное местное мозговое возбуждение привлекает к себе прочие энергии и от этого само усиливается и эти энергии направляет в единое русло. Глобальный и неостановимый вал десакрализации, прокатившийся (и продолжающий свое дело) по России, может быть, и есть та "доминанта", которая поглощала и направляла идеи и стремления множества людей – добрых и недобрых, малых и великих.

В конце русского ХХ века поругание властей всех уровней достигло предела. И вновь та же жажда естественности, возврата к старой мечте о самостоянии земли (теперь это "земство"), к народу как единственному и неоскудевающему чреву, в котором по природной необходимости только и способно неспешно рождаться, взрослеть и умирать человечество… Все так же разносится и тут же бесследно растворяется в русских просторах болящий и обличающий глас: "Уже бесповоротно стало ясно, что эта власть не изберет национальной идеей – Сбережение Народа" (А.И.Солженицын. Россия в обвале. М., 1998). А умный и хитрый зверь, это чудище с заморским названием десакрализация, усмехается и заглатывает ново-старые идеи и слова, чтобы без помех продолжать свое кровное дело.

Убедительность соборных решений проистекает из полноты собора: поместный собор должен выражать волю всего церковного народа, живущего в данном месте (это может быть и целая страна); соборы, получившие название вселенских, должны были опираться на всех истинно верующих христиан. Представителями церковного народа были епископы, они олицетворяли его волю.

Это, разумеется, идеал, своего рода "теоретическая схема", в точности, видимо, никогда не выполнявшаяся. К примеру, на Первом вселенском сборе в Никее (325 год) число участников, согласно разным источникам, колебалось от 220 до 300 и более; западный епископат редко участвовал, обычно римский папа посылал несколько делегатов. Соборы, особенно вселенские, длились месяцами, а то и годами, с перерывами. О составе участников более или менее достоверно можно сейчас судить по подписям на соборных постановлениях (на заключительных заседаниях). Процедура подписания фактически была голосованием, хотя какие-то иные формы голосования, видимо, тоже были, но носили предварительный или формальный характер.

Всеобщность, универсальность христианства как единственного носителя Божественной Истины, совпала со всемирной идеологией ойкумены – Римской империи: то, что вне ее, воспринималось как сомнительное, ненастоящее, варварское, временное. Очень скоро всеимперское понимание христианства вылилось в религиозную миссию империи во вселенском (т. е. всемирном) масштабе; эта миссия вышла за конкретные границы империи. Во всем этом мировоззрении был, конечно, разрыв между тем, что фактически есть, и что должно быть, но должное было непререкаемо выше фактического. Церковь наделяла Империю новым сакральным значением, освящала ее неповторимость и существование до конца земных времен. Империя же придавала церковным установлениям силу государственного закона и брала на себя право властного участия в церковной жизни. Можно сколько угодно спорить о благоприятных или вредных последствиях этой "симфонии" для Церкви, но без этого православие было бы совсем другим, и еще вопрос, сохранилось бы оно вообще как мощное течение в христианстве.

В исторической жизни уклонений от этой аксиоматики и этой логики было более чем достаточно. Тем не менее еще очень долго сохранялись и где-то продолжают сохраняться формы принятия решений, когда в этом участвуют все заинтересованные стороны и воля любой из них обязана учитываться (сейчас это называют " правом вето"). На собраниях подобного рода, в древности и теперь, голосование, как способ одобрения, имеет место в качестве сугубо ритуальной процедуры. Задача собрания заключается в выработке решения, устраивающего всех, следовательно, – в переговорах, обмене мнениями и т.п.

Люди, еще не забывшие советские времена, помнят всевозможные собрания, включая съезды, где была только видимость обсуждений и голосований, так как главное было уже предрешено начальством. Послушливый народ сумел с этим сжиться – не потому ли что процедура голосования была искони нам чужда? Ведь на вечах, земских соборах, деревенских сходах, а потом на митингах голосования, как четко прописанной процедуры, не было. Подать голос чаще всего означало выкрик, так что отношение в целом определялось гулом, одобрительным или наоборот.

Принцип большинства и необходимые для его реализации процедуры голосования появляются, когда число заинтересованных лиц велико. Даже в том случае, когда эти лица вполне самостоятельны, их многочисленность, их количество по сути снижает их "качество" и взамен исключительности и независимости на них ставят штампик сомнительного равноправия. К тому же добиться согласования и единогласия в этих условиях практически очень трудно. Поскольку в России сверху донизу искони фактически царила групповая иерархия (сословность, чиноначалие и т.п.), изрядной нужды в принципе большинства не было. Решения принимались в узком кругу или единолично – от семьи до высших властей. Так было до ХХ века, так что опыт в этой области отсутствовал, с тем же пришли и к концу века.

Церковные соборы в Византии усвоили древнеродовую традицию единогласия и всеприсутствия. Конечно, многочисленность участников мешала в точности ее соблюсти, отчего она носила скорее формальный характер. Заметим также, что в то время более авторитетной традиции не существовало. Но что же делать с теми, кто не соглашался и не подписывал решений, а таких иногда было немало (имена некоторых сохранила история)? Ведь собор обязан быть вселенским, коль скоро в этом был заинтересован император и влиятельные церковные круги. Единогласие достигалось "просто": тех, кто не желал следовать соборным решениям, лишали церковных должностей, изгоняли, арестовывали, наконец, объявляли еретиками. Тем самым последние выпадали из церковного общества, и собор имел полное право называться вселенским, то есть представляющим всю Церковь. Выведенные из состава собора объявлялись не только врагами Церкви, но и государства. Такая же практика с небольшими смягчениями сохранялась и в Российской Церкви до Петра I.

Соборы, как, впрочем, церковное сознание до сего дня, исходили из убеждения, что "истина одна". Разные мнения по определенному вопросу допускались, но в том случае, если они не противоречили друг другу (со временем к разноголосице относились все менее терпимо).

Максима единственности истины, на наш взгляд, восходит к упомянутой аксиоме исключительности рода: мой род всегда прав. В эпоху господства родовой культуры опора на эту аксиому влекла к бесконечной борьбе, поддерживающей разнообразие родов. Сохранению родового разнообразия способствовали и другие причины, но это особая тема. То, что разнообразие сохранялось, возможно, привело к пониманию одного из самых важных и глубоких убеждений в истории человечества: всему на свете дано право на существование. Потом это убеждение – этот пралогос получил опору в догмате о едином Творце "всех и всяческих".

Изображения вселенских соборов – явление довольно редкое. Тем любопытнее было бы обозреть их в Успенском соборе, что мы и сделаем.

Весь нижний ряд росписей на северной и южной стенах с иконописной лаконичностью изображает семь Вселенских соборов, отвергавших ереси и в борьбе с ними вырабатывавших четкие словесные формулы – догматы православия. На соборах устанавливались правила церковного устроения, указывалось на недопустимость отклонений от уже установленного, уточнялись наказания за такие отклонения. Наказания состояли в епитимьях – обычно это временное лишение церковного общения, а в крайних случаях – в отлучении или извержении из сана (для клириков). Например, к клирикам относится такое правило 7-го собора: "Аще же (если) кто обрящется (обнаружится) занимающий мирскую должность у глаголемых (указанных) вельмож: или да оставит оную или да будет извержен. Лучше же да идет учити отроков и домочадцев, читая им Божественное писание: ибо для сего и священство получил". Правда, вскоре это требование было смягчено: священникам возбранялись только занятия "бесчестные и презренные". Есть правило, повелевающее отлучать от Церкви тех, кто превращает храмы в "обыкновенные жилища" и не желает вернуть их по прежнему назначению. Запрещается поставлять в сан за мзду, брать деньги за причащение. На Руси, как потом и у греков, этот запрет был ослаблен: безвозмездное совершение обрядов и таинств оказалось невозможным там, где не удавалось обеспечить систематическое вспоможение со стороны прихожан, как это было в глубокой древности. Но запрет действовал, если речь шла о причащении больных и умирающих. Клирику не подобает присутствовать на театральных и т.п. зрелищах. Христианам предписывается носить скромную одежду и не допускать, чтобы "власы на главе ... искусственными плетениями располагались и убирались... ко вреду зрящих". О наказании здесь говорится так: "отечески врачуем приличною епитимьею с наказанием, руководствуя их аки детей".

Последний Вселенский собор – седьмой – состоялся в VIII веке в г.Никее, где был и первый собор в 325 году. Следовали постановлениям и поместных соборов. На Руси заметное историческое и церковно-нравственное влияние оказали поместные соборы, начиная с XII века и кончая Московским – в 1917 году, когда было восстановлено патриаршество. Небезынтересно, что славянское слово СОБОР соответствует греческому СИНОД и латинскому КОНСИЛИУМ. Созданный при Петре I взамен патриаршества "Святейший Синод" негласно означал и отмену поместных соборов, т.к. трактовался как постоянно действующий собор части архиереев; поэтому после реформы Петра I поместные соборы до 1917 года не созывались.

К сожалению, росписи Вселенских соборов снизу закрыты пристенными иконостасами, так что мы почти не видим сборища еретиков и другие интересные фрагменты, отображающие отличия соборов. Но в росписи первого собора (южная стена) бросаются в глаза еретик Арий и юный Иисус – Сын Божий в виде Эммануила. По преданию Петр Александрийский был поражен видением: двенадцатилетний отрок Иисус явился в разодранном белом хитоне; придерживая его на груди, он прикрывал свою наготу. Иисус сказал, что Арий разорвал ему хитон. В росписи это передано видом хитона и грустно наклоненной головой Эммануила. Раздирание хитона – сильный и емкий символ раскола. Надо сказать, что осужденное на соборе арианство пленило множество людей, считавших себя христианами, включая епископов. Ересь была слишком соблазнительна: отрицались так трудно представимые извечная Троичность Бога и рождение Сына Божия от Отца "прежде всех век".

Есть также предание о том, что архиепископ города Миры св.Николай, чтимый на Востоке и Западе, особенно же в России, дал упорствующему Арию пощечину: мы видим, как Арий прижал рукою левую щеку, а св. Николай, полуобернувшись к нему, немного приподнял правую руку. Эпизод передан точно и вместе с тем сдержанно, как подобает церковной традиции.

Четвертый собор, прошедший в Халкидоне в V веке, заметно разделил христиан на признающих и не принимающих его решения: последние отвергают наличие во Христе двух природ – Божественной и человеческой. "Монофизитство" (одноприродность) привлекло многих, упрощая понимание человеческого воплощения Сына Божия. Отцы собора положили в гроб св.Евфимии два свитка с двумя мнениями, а открыв гроб на следующий день, обнаружили свиток с еретической формулой в ногах святой, в то время как другой свиток оказался в ее руке. Эпизод этот вошел в историю Церкви под именем чуда св.Евфимии Всехвальной. К сожалению, на видимой части настенной росписи этого эпизода нет.

6-ой собор, подобно четвертому, установил наличие двух воль во Христе – Божественной и человеческой. Они могут, как потом учил Максим Исповедник, расходиться при появлении желаний, но соединяются на этапе реального выбора. Конечно, признание одной воли во Христе представляется более понятным, но рассудочно понятное не значит верное.

Наконец, на 7-ом соборе в Никее в 787 году было восстановлено почитание икон, хотя византийские иконоборцы окончательно потерпели поражение лишь спустя 65 лет при регентстве Феодоры. Интересно, что инициатором 7-го собора тоже была женщина – императрица Ирина, однако, если Феодора занесена в русский месяцеслов, то императрицы Ирины там нет; изображенный вместе с нею ее сын Константин VI был впоследствии ослеплен ее сторонниками.

Это была весьма драматическая история: уже после собора Константин организует заговор против своей властолюбивой матери, желая властвовать самолично; заговор разоблачен Ириной, но сгруппировавшиеся вокруг молодого императора иконоборцы отстраняют его мать, и лишь через несколько лет дискредитировавший себя преследованиями монашества и иными неумными мерами Константин ослепляется и устраняется партией Ирины. Тем не менее, гуловы Ирины и ее сына – в нимбе, который, впрочем, можно увидеть и у неканонизированных русских царей и князей, например, на паперти Благовещенского и на стенах Архангельского собора. Нимб можно встретить и в античном, и в восточном искусстве, где он служит свидетельством высокого положения человека. Не исключено, что нимб – это не просто условный знак. Может быть, не случайно и обращение к высоким особам: "Ваша светлость".

Что касается понятия святости, то оно с течением времени меняло свое содержание. Для ветхозаветной религии и раннего христианства святость означает только выделенность, особую близость к Богу, определяемую как бы взаимным договором (заветом). Указанное понимание отчасти сохранялось в Византии: например, священными называли императоров в силу их действительно особого отношения к Богу. Поэтому император, единственный среди мирян, мог входить в церковный алтарь. Византийская традиция оставила свой след и в русском церковном искусстве.

Соборы сформулировали догматы, которые сохраняются православием неизменно до сих пор в отличие от католиков, допускающих уточнение и дополнение догматики. На догматике основываются богослужебные тексты, молитвословы, мировоззрение и практическая жизнь христианина. Например, кажущийся на первый взгляд таким абстрактным догмат о двух волях Христа указывает на возможность преодоления преграды между волей человека и Бога.

Христос наделяет меченосной властью царя и силой властного слова – священство. Архангел Михаил тоже разит и убеждает, но в грозном Архистратиге видели своего покровителя и даже небесного двойника прежде всего князья и цари. Поэтому в Архангельском соборе погребали только их, а местом последнего упокоения всероссийских митрополитов и патриархов был Успенский собор. Таким образом, мирская и священническая власти имеют основание во Христе, несмотря на их бросающееся в глаза различие. Их труднодоступное пониманию единство в Боге пытались не раз реализовать в здешнем существовании. Это было в Византии и на Руси.

В юго-восточном углу Успенского собора стоит рака с мощами св.Филиппа II – митрополита Московского и всея Руси, низложенного Иваном Грозным и затем подло убитого. Историкам материалистической формации очень хотелось найти "подлинные", т.е., по их понятиям, достаточно тривиальные, даже низменные причины сопротивления Филиппа. На первый план тут, конечно, были выведены родовые пристрастия и заботы бывшего боярина Федора Колычева, а потом монаха Филиппа. Считают, что в Филиппе прежде всего говорил голос обиженных Колычевых. Но факты свидетельствуют о том, что род Колычевых понес наибольший урон как раз после низложения Филиппа. Бесстрашный митрополит просил помилования для многих жертв царского гнева. Это было известное на Руси не позже XI века архиерейское право "печалования" о гонимых: святитель (епископ) мог и не выдать на казнь человека. Пришло это из Византии. Интересно, что в XI веке император Никифор указом повелел патриарху не менее трех раз в году напоминать ему о ссыльных. Это право не желал признавать царь Иван: то ли ограждал свою совесть, то ли так утверждал свое понимание самодержавия. Филипп был замечательно одаренным во многих областях, что видно из его деятельности в Соловецком монастыре, где он был игуменом. Устроенные там хозяйственные сооружения и промыслы были образцом технической мысли того времени.

В середине XVII века при царе Алексее Михайловиче (Романове) по совету с патриархом Иоасафом мощи св. Филиппа были перевезены из Соловков в Москву будущим патриархом Никоном – тогда еще митрополитом Новгородским, причем Никон прочитал над мощами царскую грамоту с просьбой простить "прадеда", т.е. предка царя Алексея – царя Ивана. Предком же Иван IV мог считаться потому, что дед Алексея Федор Романов был двоюродным дядей Федора Иоанновича – сына Ивана IV. Справедливости ради заметим, что заступничеству не были чужды и великие князья: дед Ивана IV – Иван III уговорил митрополита не наказывать Чудовского архимандрита Геннадия. Митрополит велел бросить скованного архимандрита в ледяной погреб за то, что тот разрешил в сочельник отобедать до освящения воды.

Преследуемые староверы и множество других, не выступавших открыто против петровских нововведений, еще помнили прежнюю самостоятельность церковных владык и большую сдержанность царской власти хотя бы в отношении славословящих ее сравнений и эпитетов. Поэтому ползучее, а потом и официальное поглощение государством церковного правления, путем ликвидации партиаршества и учреждения "правительствующего Синода" – все это, вкупе с сознательным попиранием старины, не могло восприниматься безболезненно. Вот одна из крайних реакций (об императоре Петре 1): "Помазанник сатанин, царь жидовский, превозносим паче всех глаголемых богов; лживый христос, адский пес, двоеглавый змий, восхитивший на себе царскую и святительскую власть". "Старинники" (выражение писателя XVII века Крижанича) во всем видят крушение основ, выхолащивание святости. "Новолюбцы" радуются созиданию новых устоев, восторженно прозревают в российском царстве и его венценосном главе святость и божественные символы. "Старинники" выражают присущую русскому православию любовь и уважение к отеческой традиции и требовательное отношение к подлинности святынь. "Новолюбцы" же не в последнюю очередь вдохновляются опять-таки издавна присущей русскому православию направленностью на конкретное, практическое подтверждение Божественного благоволения русской земле.

В народе вырабатывается убеждение о всеведении царя: ангел ничего не сообщает царю, а только одним "дуновением в слух" посвящает его во все дела, тайные и явные. Или такое присловье: "Народ вздохнет – до царя дойдет – царь услышит – Бог увидит". В народе зреет мечта о всемирной православной державе: "У нас белый царь над царями царь... Ему орды все преклонилися, все языцы ему покорилися". Или: когда судил Бог некоего грешника, то спасло его ходатайство св.Николы, который напомнил Богу, что сей грешник пролил кровь за царя.

Исконно православное отношение к царю еще со времен древней Византии выражалось четкой формулой: царь есть "образ единого Царя всяческих", т.е. Христа. Он является как бы иконой Христа. Максим Грек в XVI веке также утверждает: "Царь бо Божий есть образ одушевлен..." Но при этом "перстность" (от персть – прах, земля) царя как человека никогда не отрицается. Митрополит Филипп II говорит царю Ивану IV: "Аще убо, царю, и образом Божиим почтен еси, но персти земной приложен еси"; при этом Филипп фактически цитирует византийца Агапита. Царь Алексей Михайлович подчеркивает, что он "тленный царь" в отличие от нетленного царя – Христа. При том же Алексее Михайловиче во время богослужения царя называют святым, как это было в Византии, а его сын царь Феодор причащался при венчании в алтаре, опять-таки как это было в Византии. Петра же начинают именовать "христом" и "спасом" (христос в переводе означает помазанник). Стефан Яворский – местоблюститель патриаршего престола – торжественно возглашает (1709 г.): "А о монархе нашем что возглаголю? Се благовествую вам радость велию яко родися вам спас. Вам родися, а не себе". При Петре же дни рождения, именин членов царской семьи и коронации императора празднуются как церковные праздники. Противники царя автоматически попадают в разряд еретиков и предаются анафеме.

В рафинированном православном лексиконе о поклонении и преклонении принято говорить только в отношении к Богу. В отношении же иного, имеющего власть над нами, более употребляют такие слова, как повиновение, почитание, послушание, подчинение. Но ни сейчас, ни в прошлом строгое различение смысла всех этих слов оказывается невозможным. Человек склоняется перед старшими, начальством; мы можем поклониться при встрече с знакомым; мы становимся на колени, умоляя кого-то о снисхождении, перед иконой, перед духовником на исповеди, и когда просим прощения друг у друга (редкий нынче обычай). Служение относится к Богу (богослужение), но говорят еще о служении людям, просто о службе и т.п. Так же неопределенно наложены, перекрываются смыслы, когда говорят о вере. Можно верить в будущее, в истинность сказанного, в человека и т.п. Но есть и вера в Бога.

Если кто-то поставил плошку с молоком для домового, то он, по-видимому, верит в его существование и не хочет его обижать, поскольку считает, что от домового что-то зависит, да и незачем презирать сию древнюю тварь. Можно ли в этой связи утверждать, что перед нами здесь налицо "двоеверие", то есть равной силы вера в Бога и вера в домового? А коли речь не идет о равной силе, то грех ли это? Ведь мы, наряду с верой в Бога, верим и в действенность лекарства и лекаря, в помощь или порядочность родных, друзей, начальства, но вряд ли нас кто-то обвинит за это в двоеверии. Хотя говорят иногда, что надежда и вера должны быть относимы только к Богу. Тоже верно, но это, так сказать, по последнему счету. Наверное, можно придумать достаточно убедительное для многих христиан изъяснение сего вопроса, дав ограниченное толкование тем или иным словам и нарисовав определенную картину отношений человека к миру здешнему и иному. Занятие, впрочем, довольно чуждое русскому православию, и мы не станем тратить на это время и бумагу.

Так как же быть – как относиться к тому, что в старинном "народном" православии люди признавали власть над нами и над природой не только Бога, а и всякого рода сказочных и мифологических существ? Думается, что ответ прост: поскольку их власть почитается гораздо менее власти Божественной (да и сами они под Богом ходят), постольку такое мировоззрение не следовало бы уж очень порицать, если оставаться на реальной почве. Ответ, однако, каждый раз будет весьма субъективным: ну где найти такой метр, чтобы измерить степень почтения к власти, степень веры – где почтения и веры больше, где меньше.

Д.А.Хомяков, сын знаменитого славянофила, писал: "Сохранение в обиходе "не христианских", но не "анти-христианских" пережитков старины, вроде веры в русалок, ведьм, домовых и тому подобного вовсе не есть двоеверие, ибо, в сущности, все это не противно Евангелию, а только не есть “от него”".

Блажен, кто уповает только на Бога. Но много ли обрящется сих праведников?

Еще одна особенность старинного менталитета состояла в том, что самое понятие власти соотносилось только с определенными и узкими общественными слоями: носителем мирской власти мог быть царь, князь, в меньшей степени боярин, а церковной – митрополит, епископ, в гораздо меньшей степени рядовой священник. Власть не может принадлежать простому человеку; какая-то свобода в его действиях – это не то, что называли властью. Личность обладает властью постольку, поскольку она (личность) не отделима от занимаемого ею положения.

Но есть и другое понимание. На пиру или в битве первым выступает князь (царь), богатырь, но возглавить сражение может и ангел или ангельское воинство. Такое представление держится еще в XVI веке. Инок подобен ангелу, тем более подобен ему схимник. Прп. Сергий посылает с русской ратью двух схимников и первым в Куликовской битве на татарского богатыря бросается Пересвет.

Предстоятель Церкви не имеет меча, но вождь ангельского воинства Архангел Михаил опоясан мечом. Божественный глава Церкви – Христос-Пантократор (Всевластитель), согласно ветхозаветным пророчествам, Царь царей и Первосвященник. Это видно на многих иконах, но особенно прямолинейно представлено на одной из икон в Архангельском соборе.

Справа от царских врат стоит несколько необычная икона Спаса (XVII в.) – Христос в митре и царских одеждах, в левой руке Его архиерейский посох, а из-за спины виден меч. Вот эта деталь и является необычной, хотя она согласуется с пророческим видением Давида: "Препояши меч Твой по бедре Твоей, Сильне. Красотою Твоею и добрόтою Твоею, и наляцы, и успевай и царствуй истины ради и кротости, и правды, и наставит Тя дивно десница Твоя" (из 44 псалма). Образы псалмов нередко присутствуют в иконах, но явное изображение меча на иконах Спасителя – явление редкое. Такие неожиданности встречались во все времена – ведь иконография всегда была плодом напряженного духовно-творческого постижения тайны святости Бога и человека. Но древний иконописец сверял свои откровения с наследием прошлого. В XVII веке такая сверка все менее выполняет роль сдерживающего начала: храмовая живопись все более становится авторской.

Изображение на иконах святых с оголенным мечом в руке обычно опирается на конкретный эпизод предания. Никола Можайский представлен с мечом, есть икона (в Белоруссии), где меч держит пророк Илия. Все это отчасти согласуется с миссионерски-завоевательной и защитной миссией Церкви; в старину Церковь нередко называлась воинствующей. Военная лексика уже в первые века входит в язык христианства. И все же меч, в буквальном значении этого слова, это не оружие христианства. Парадоксальность идеальной христианской позиции состоит в сочетании, казалось бы, не сочетаемого: мир должен быть побежден Церковью, но побежден любовью, а не оружием.

Древне–средневековая Церковь многим представляется сегодня самозванным внешним авторитетом. Современный человек сближается с Богом, как ему кажется, благодаря самому себе, минуя авторитеты. Но так думается человеку, для которого вера есть феномен исключительно психологический, продукт душевных переживаний. А Церковь видится такому индивиду как социокультурный институт – в лучшем случае полезный, но факультативный, необязательный. Нетрудно заметить, что такое понимание – плод мировосприятия именно современного индивида, для которого весь мир, природный и социальный, есть нечто внешнее, могущее быть использованным или игнорируемым. Индивид насторожен в отношении всего внешнего, готов подозревать его в навязчивости и даже злокозненности. Человек древне-средневековый был в большинстве случаев, как мы знаем, совсем другим. Церковный человек ощущал себя частью Церкви, в которой часть равна целому (в мистическом плане). Таких людей и сейчас немало во всем мире, в том числе в России, но это "малое стадо".

Нежелание добровольно склониться под церковное пастырство продиктовано недоверием ко всякой власти, а особенно государственной, с которой российское священноначалие (за редкими исключениями) шло в ногу по меньшей мере два века – до советского периода.

Многих ли можно сегодня убедить в том, что первоначальный источник власти укоренен в Эдеме, что там она была преисполнена любви? Что и по сей день в Церкви немало мудролюбивых пастырей, готовых душу положить "за овцы своя"? Что в послушании может быть сладость и спасительность? И более того, – что есть и всегда были сердечные и заботливые начальствующие повсюду?.. Увы, российская власть слишком запятнана кровью, и ей долго придется соскабливать ее со своих доспехов.

Власть, в широком смысле, как ее понимает большинство людей, – это способность распоряжаться, подчинять, указывать; в узком смысле – это люди, учреждения, социальные, политические и религиозные институты, наделенные этой способностью. Власть, как мы не раз подчеркивали, всегда так или иначе отделена, часто уходит корнями в далекую древность, нередко связана с религиозными представлениями и духовным опытом. Упомянутые черты видны во властном положении князя и царя, правителя, отца, старшего в роду, органе сословного или народного представительства, священноначалия в Церкви. В каком-нибудь разбойнике можно усмотреть те же черты: он отделен от основного общества, его образ жизни опирается на давно оставленные большинством населения ценности и нормы родовой культуры, ему, как представляется некоторым людям, помогают враждебные божества и духи. Даже в руководителе хозяйства, любого коллектива, во владельце капитала есть какой-то сакральный душок, заметный хотя бы в неравнодушном отношении к любому начальству: одни к нему льнут, другие испытывают всегдашнюю неприязнь.

Власть, какой мы ее сегодня знаем, возникала из родовых отношений и завоеваний. Власть старших в роду имеет то более низкий, то более высокий сакральный статус в сравнении с властью завоевателя. Первый тип власти поддерживается предками, божествами земли (данной, конкретной земли). Второй тип – иномирными помощниками завоевателя. Это могли быть божества его родной земли, но и "специальные" божества (духи) войны и завоевания. У очень воинственных народов эти божества сливаются. Боги войны чаще всего "заимствуются" откуда-нибудь, а потом, благодаря особенному могуществу, становятся первыми в языческом пантеоне или, наоборот, будут там отщепенцами, если в народе поубавился завоевательный пыл. Гераклиту приписывают сентенцию: "Война есть отец всего, царь всего. Она сделала одних богами, других людьми, одних рабами, других свободными". Миф об Антее, да и вся мифология греков с ее страшной борьбой олимпийцев с богами земли повествует о поражении последних. Антей уверенно защищает свою родную Ливию, пока чувствует ее под ногами – это божество земли. Греческий бог войны Арес буен и коварен, его культ перешел в Грецию из Фракии, и, несмотря на предоставленное ему в более позднюю эпоху место на Олимпе, его недолюбливают. В отличие от него Афина Паллада честна и справедлива в войнах, ибо она гораздо глубже укоренена в местном почитании, хотя откуда-то и прибыла к грекам в незапамятные времена. Зевс поначалу только и занимается тем, что сражается: со своим отцом Кроном, с титанами, гигантами и чудовищным Тифоном; а его врагам помогает родившая их Гея – богиня земли, что вполне естественно. Истинно греческий бог, Зевс, начинает свою божественную карьеру с завоеваний, поэтому миф помещает его сначала на Крите, вне материковой Греции. Уже став главным богом греческой земли, он не забыл своего боевого прошлого, наступательного духа, держа наготове свои громы и молнии. У воинственных германцев Один сочетал в себе функции бога земли и войны. Боги земли и завоеваний враждуют, пока завоеватели прочно не утвердятся на чужом месте. Завоеватели были не прочь присвоить себе заодно с побежденной землею и культ ее богов. Римляне это делали постоянно: со временем они стали поклоняться Кибеле, Астарте (ставшей римской Юноной) и иным чужестранным божествам.

Эволюция античных религий направлена на расширение опекаемых богами пространств. Греческие боги взбираются на Олимп, откуда им как бы видна вся Греция, они становятся всегреческими, хотя каждая область бережет свои предания и особенности культа. Эти особенности – реликты автохтонных, сугубо локальных религий – будут сохраняться еще очень долго, пока христианство их не отвергнет или не переработает на свой манер и новое язычество, и остатки старого.

Борьба богов-завоевателей с богами земли хорошо видна в индо-европейской и славянской мифологии. Бог-завоеватель представлен в ней громовержцем, он любит взирать с "высот" (деревья, холмы, горы), а земное, вернее, земноводное божество предпочитает низины, воды; оно хозяйничает и в подземном, загробном мире – мире предков, и опекает родовую, местную жизнь. Киевский Перун – громовержец помещался на холме, а его противник Велес – внизу. Перун благоволил подвижной княжеской дружине, а Велес – исконным славянским племенам. В мифах Перун, конечно, побеждает Велеса, иногда захватывая женщин, освобождая от земноводного змеевидного божества вόды. Однако "новая" власть Перуна – завоевателя в конце концов становится благом: на землю проливается обильный, оплодотворяющий ее, дождь. Небо, к которому причастен Перун, в роли мужского начала вступает в союз с землей, которая содержит в себе начало материнское, местно-родовое.

Миф задает норму исторической жизни: княжеская власть, одерживая верх над землей, по-своему брачуется с нею, ограждает ее от внешних опасностей и внутреннего разлада: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: приходите княжить и владеть нами" – так, по словам летописца, закончилась длительная борьба родов и племен, насельников русского севера, с варягами. Всевозможные намеки на ту же тему можно встретить в древнерусской литературе не раз. Одна из красивейших повестей – о князе Петре и Февронии Муромских – изобилует намеками такого рода. В злом крылатом змее, прилетающем к княжеской жене на блуд, нетрудно узнать "велесова внука", не пожелавшего смириться с Перуновой (княжеской) властью. Змеевидное божество знает, что смерть ему "суждена от Петрова плеча и от Агрикова меча". Брат муромского князя Петр и в самом деле освободит сноху от змея, но ему придется еще раз встретиться с силой земли – это будет его будущая супруга премудрая Феврония. Живет она в старинной Рязанской земле, родичи ее – "древолазы, в лесу по деревьям мед собирают". Ей ведомы заветные травные мази; а принять лечение князь должен в бане – старом прибежище хранителей дома и родимого места; и колдовать она может: хлебные крошки в ее ладошке чудесно становятся ладаном.

Потом вся эта древняя земноводная мудрость претворится в христианские добродетели, и преподобные Феврония – Евфросиния и Петр – Давид совместно отойдут к Богу, соединившись, вопреки всем обычаям, в едином гробе. В православной Руси Велес обернется всякими волосатиками – мохнатыми чертяками и злыми духами, снующими где не следует и подбрасывающими пакости, но побежденными Христом.

Крестившись в Иордане, Спаситель освятил все воды земные, избавив их от власти страшного змея, а ежегодное освящение всяческих вод на празднике Крещения (Богоявления) навсегда запечатлевает эту победу. Русскому православному сознанию, хранящему "преданья старины глубокой", очень внятны смыслы этой победы. Понятен и смысл "чуда св. Георгия о змие", освобождающего женщин и водный источник от прежнего местного божества. Все эти предания, в свойственной им манере, несли Благую весть – о завоевании мира Христом: "Мужайтесь, Я победил мир" (Иоанн XVI; 33).

Бог в Ветхом Завете – это не бог конкретной земли, а Творец и Владыка всей вселенной. О Христе потом тоже будет сказано, что Он "не прехождение местное бысть". Бог Библии радикально противопоставлен богам земель, а следовательно, всякому язычеству. Правда, у Него есть избранный народ, который Он хочет поселить в избранной земле – Палестине. Но это только начало, ибо в будущем Израилю обещано повсеместное и окончательное искоренение язычества, то есть богов земли. Не узнав Мессию, пришедшего для исполнения обещанного, древний Израиль уступает место христианству, продолжающему победное шествие. Бог в Ветхом Завете – это, в первую очередь, Бог завоеваний. Невзирая на запрет Стоглавого собора (XVI век) изображать Бога, русские иконописцы не отказались от образа, открывшегося когда-то пророку Даниилу, образу "ветхого днями" – Старца, которого они неизменно называли Саваофом – Богом воинств; ибо именно это имя – одно из имен Божиих – имело первостепенное значение. "Поднялся дым от гнева Его и огонь от лица Его воспламенился, горячие угли сыпались от Него" – так шествует Господь (Пс.17).

Принятие татаро-монголами ислама в ХIV веке было вполне закономерным, так как завоевательный дух этой религии давал законную основу вооруженным набегам и политике покорения, проводимой Ордой. Впрочем, древне-средневековая эпоха переполнена примерами покорения народов во имя единого Бога, когда завоеватели несли одновременно крест и меч, и даже один меч, ибо его крестообразная рукоять для кого-то была знаком креста.

Жертвенное миссионерство появляется на Руси уже в Х веке (например, убиение христиан-варягов в Киеве). Мирной проповедью христианства запечатлены подвиги иноков, шедших в северные и восточные края. Эти смелые и смиренные люди завоевывали мир заповедью – "любите врагов ваших". Усвоив христианство, Русь начала неуклонное продвижение на Север, Восток и Юг. Западная Римская империя была покорена варварами, окрыленными односторонне воспринятым ими христианством. Восточная империя – Византия, может быть, потому и просуществовала еще тысячелетие, что христианство было ею понято не столько в аспекте мирном, сколько в немирном. А пала Византия от еще более воинственного ислама, противостоять которому оружием она уже была не в силах.

Особое отношение было к землям, сравнительно не так давно завоеванным. Древние евреи обращались иногда к Ваалу не потому, что совсем отступили от своего Бога: Ваал был когда-то богом той земли, которую завоевали евреи. Русские, будучи уже христианами, по той же причине время от времени совершали обряды в честь бывших мифологизированных хозяев той или иной местности. Тут проявляется интуиция продолжающейся связи земли с ее старыми владетелями; но в этом нет прямого двоеверия, так как старые хозяева не ставятся выше Бога. Прежних хозяев земли боятся, а потому зачастую демонстрируют отсутствие боязни: стараются иногда изгладить о них память, надсмеяться над ними и т.п. Отсюда не только умилостивление чужих предков и богов, но иногда и ритуальное осквернение могил, "изгнание" изображений, а следовательно, и самих чужих божеств, а также их перенесение в свои храмы, где они как бы в плену и отдают свою силу завоевателям. Римляне сначала свозили к себе идолов со всей Италии, а затем со всего Средиземноморья. Крестоносцы, после захвата Константинополя, увозили в Европу не только драгоценности, но и христианские святыни. Наверное, "пленив" их, христиане относились к ним совсем не так, как когда-то римляне, но внешне все очень похоже. Московские князья, а затем цари переправляли в Москву чтимые иконы с присоединяемых земель.