Наличие в обществе сакрального и повседневного (профанного) – азбучная истина социологии. Еще плодотворнее обратиться к более фундаментальной оппозиции – потустороннего (иномирного) и посюстороннего (здешнего, здешнемирного). Граница между ними священна, как и полагается границе. Чем дальше мы заходим вглубь здешнего мира, тем меньше мы встречаем сакрализованных персонажей, обычаев, предметов, идей. Мир иной и мир здешний выглядят как какие-то территории или пространства. Однако не стоит понимать это буквально, ибо современные пространственные представления, в виде самой по себе пустой протяженности, не очень хорошо подходят для понимания полярных миров, о которых идет речь. Древнее пространство было другим – оно еще не было оторвано от того, что непосредственно воспринимается, и больше подходило бы для объяснений. Но ощущать "по-древнему" мы почти разучились: современные представления наполнены не переживанием пространства, а, скорее, его измерением.

Итак, предлагается отличать не только здешнемирное от священного, но и последнее от иномирного (которое уместно назвать священнейшим; оттенки, которыми, в частности, пользуется С.С.Аверинцев, хотя и в другом контексте).

Священное – пограничная область, горный перевал между мирами. Оно питается живительными соками, мистическими энергиями и попечениями иного мира. А в здешнем мире оно служит проводником его воздействий, его представительством, а также общественным идеалом и социокультурной ценностью. На роль священного в разные эпохи с разной настойчивостью претендовали или претендуют такие фундаментальные мифологемы или ценности, как Род и Народ, Богатство, Власть, Государство, Искусство, Наука, Обычай и Праздник. Были и другие претенденты – законные и самозванные. В этой и следующих главах мы поразмышляем об этом. А вначале – об иномирии и священном как таковом.

Родоплеменные религии, язычество и христианство одинаково основываются на факте существования потустороннего. Но опыт общения с ним очень различен в этих религиях. Он не совсем совпадает и у людей, принадлежащих одной и той же религии. Главное же различие состоит в том, к кому в ином мире обращены моления, кому поклоняются, в ком видят могучего заступника или помощника, кому и в кого веруют. Язычник обращен, устремлен к своим богам, христианин – к Св.Троице, в которой он особо выделяет Ходатая – Иисуса Христа.

И что же такое богослужебные тексты и обряды, как не та же вера? Слитность всего этого не "обрядоверие", как потом стали говорить те, кто уже не жил такой слитностью, не чувствовал ее естественности и благодатности. Слитность – от цельности человека. А поскольку для многих людей того времени цельность была еще реальностью и вера еще не могла мыслиться отдельно от всей, как бы мы сейчас сказали, религиозной системы, то получалось, что появилась "новая вера".

А расслоение религиозной системы продолжалось, многие люди уже не обретали в себе цельности образа жизни и душевного благочестия, сердечной вознесенности ко Христу и текста молитвы, обрядового чина и переживания. Люди уже стали забывать, что такое надындивидуальная соборность, а соборность – это и есть цельность богочеловеческого организма.

Если человеку все равно, креститься ли ему двумя или тремя перстами, то он по меньшей мере слабоверен: его вера – умозрительна или экзальтированна, не связана с жизнью. С тех пор Россия начала двоиться, троиться, четвериться – то по одной, то по другой линии: на "глубоко верующих" и посетителей храмов, на прихожан и "захожан", на староверов и нововеров ("никониан"), на тех, у кого вера – это некие убеждения и правильные мысли, и на тех, чья вера и жизнь нераздельны. Среди образованных людей верой все больше стали называть именно определенные убеждения, мысли, ну, еще эмоции. А то, что раньше называли верой, в ХIX веке стало религией. Любопытно, что в массе церковных людей это слово не привилось до сих пор.

Итак, если говорить о далекой старине, то вера, культура и религия – было одно и то же. Двух последних слов не было в языке. Правда, понятие культуры в какой-то мере замещалось "обычаями", но и последние, как и нравы, никогда не отделялись от верований.

Можно утверждать, что в древне-средневековой Руси вероучение, дисциплинировавшее веру, и культура имели множество сцеплений, сплавок, склеек. Католик, православный и протестант, жившие в ту пору и называвшие себя христианами, исповедовали в чем-то разную веру, или религию, ибо различались у них и вероучение, и культура. Ведь одного имени Сына Божия (к тому же произносимого и начертанного по-разному), вероятно, недостаточно, чтобы говорить о едином христианстве.

Христианин – это человек, искренно устремленный ко Христу. Христиане могут иметь разную веру в том смысле, что сама эта устремленность преодолевает разные препятствия, движется в разных обрядовых формах, соединена с разными жизненными реальностями. Ни одно из этих религиозных направлений само по себе не дает конкретному человеку гарантию общения именно со Христом и гарантию спасения в Царстве Божием. Христос может окликнуть человека, поманить, позвать к Себе независимо от того, какую веру он исповедует. Истинность, правильность веры, то есть того, что она действительно ведет нас ко Христу, нельзя доказать, ибо исповедание веры автоматически не приобщает нас к Богу. Только Он Сам может приобщить нас к Себе. Точное значение истины доступно некоторым святым, – но в отношении их собственной судьбы. Участь прочих – идти, дерзать и вместе с тем смиренно надеяться, что их вера несуетна, истинна. Вера держится на надежде, а особенно на любви, а не на прениях, обличениях и самоуверенных псевдодоказательствах. Древность православной веры, ее красота, ее свет, который раскрывает нам глубины мироздания как таковые, сами по себе не спасают. Православие спасает, если человек может спастись. Судьба человека зависит не только от принадлежности к православному сообществу, но еще от него лично, не говоря уже о воле Божией. Даже прямое общение с Богом не обусловливает спасение (история с Иудой Искариотом). В дохристианских религиях (и сектах) это не так – "спасает" сама включенность в сообщество. Многие так думают нынче и у нас – покрестился, а там хоть трава не расти. Христианство открыло человеку значение его самого. Современный человек бывает часто поставлен в ситуацию ложного "выбора веры". Между тем веру не выбирают как товар в магазине и ее добротность нельзя рекламировать как качество товара. К вере приводит человека Бог, но не как бессловесную овцу, а именно как "словесную" – понимающую Слово и идущую за Ним.

В родовом и языческом мире сосуществовало множество верований и религий – у каждого народа, а то и рода свои божества и отчасти свои обычаи. Ни род, ни народ не выбирали, а потому и не было ситуации выбора религии. Эта ситуация возникает с приходом христианства, но и тут не столько проблема выбора новой веры, сколько отвержения старой религии. Сегодня нельзя отрицать проблемы выбора религии у многих людей, но убедительного для этих людей ее решения в православии пока, как нам думается, не существует.

Вместе с тем в христианских культурах Востока и Запада и родоплеменных, языческих культурах, несмотря на огромные различия, было и есть немало общего. И притом не второстепенного. Это общее направляет последователя той или иной религии не просто по ту сторону этого мира, но это общее еще должно пробуждать в людях интуицию единого Бога – Творца "всех и всяческих". Однако, в какой-то момент, на какой-то культурообразующей "детали" один уклоняется в одну сторону, а другой еще куда-то.

Главное открытие человечества – это откровение о потустороннем. Общее в культурах (религиях) свидетельствует о том, что в самом начале, на уровне культурного инстинкта, человек ориентирован в поисках блага в направлении к потусторонннему, божественному; именно оно – виновник всего сотворенного, оно наделяет силой и смыслом Власть, Народ, Обычай и еще многое; именно оно создало общий фундамент культур и религий. Ибо, в чем мы убеждены, ничто другое не в состоянии этого сделать так мастерски: ни сходство человеческих мозгов, ни похожие условия жизни, ни заимствования. А вот все дальнейшее построение на общем фундаменте – это уже дело не только божественное, но и человеческое, природное, а в чем-то и случайное.

Иной мир не вещь и не множество вещей. Иной мир – это скорее этос (см.гл.5). К иному миру вряд ли применимо понятие существования, как мы привыкли употреблять его. Но иной мир имеет некую сущность. Сущность не обязательно предполагает существование, если последнему приписывать вещественный характер. В то же время есть существующие вещи, о сущности которых вряд ли можно говорить всерьез. Я сижу на стуле, который несомненно существует (иначе я бы просто опустился на пол), но говорить о сущности этого стула как-то смешно. Гамлет в указанном выше смысле не существует, но он имеет сущность, о которой спорят уже несколько веков. Сущность потустороннего настолько слепит или, наоборот, столь затемнена, что формулировать ее словесно, вероятно, пустое занятие. Повседневность и священное тоже имеют свои этосы и это дает нам право говорить и о них, и об ином мире со своим этосом. Но если за этосами повседневного и священного стоят вещи, явления и люди, то за этосом потустороннего как бы ничего этого нет. Его этос пропитан таинственностью, и ее мерцающее сияние, как иконный золотой фон или серебряный оклад, отражает слишком пытливые взоры, оставляя нас в прежнем положении. Но, бывает, мы узнаем иномирие в его грозных вторжениях в наш обихоженный мир, иногда оно дает о себе знать в благоговейной тишине, иногда мы о нем что-то узнаем по рассказам редких путешественников, сумевших выбраться оттуда. И тогда, призывая на помощь логику, фантазию, искусство, руководимая этосом культура соединяет отрывочные детали и фрагменты, живописуя причудливые, но довольно цельные картины "того света".

Единственным и редчайшим, абсолютно полным и доступным было лишь вочеловечение Бога – Иисуса Христа. Для тех, кому Он явился, не было необходимости додумывать и дорисовывать. Предание, на которое нам уже приходилось обращать внимание, сохранило в церковной памяти безуспешную попытку изобразить Христа, предпринятую слугой эдесского царя Авгаря: глаз рисовальщика никак не мог схватить облик, который, как казалось, менялся. Лишь когда Сам Спаситель пожелал быть изображенным, Он запечатлел Свой лик на платке, каковой и стал впоследствии одной из первых икон Христа ("Нерукотворенный Спас" исчез в Византии, вероятно, во время крестовых походов; списки этого образа были очень чтимы на Руси).

В этой истории человеческая воля натолкнулась на неприступность священнейшего и была посрамлена. Только Сам Бог, по Своей воле, может явиться людям, и в том виде, какой они в состоянии воспринять.

К реальности иного мира, к этосу этой реальности лучше всего подходят слова Иннокентия Анненского (сказанные им, правда, в другом контексте), а именно: "Есть реальности, которые, по-видимому, лучше вовсе не определять. Разве есть покрой одежды, достойный Милосской богини?..." Но при всей таинственности иного мира есть почти безошибочный признак, знак или намек на то, что мы с ним повстречались. Этот признак, знак или намек состоит в появлении чего-либо больно задевающего или сладостно убаюкивающего нас, чего-то вселяющего ужас или восторг. Речь не идет о том, что вещь или явление, вызывающие указанные чувства и мысли, принадлежат потустороннему; но иномирное там присутствует, выглядывает, действует и вмешивается, предупреждает или выносит приговор. Самое же печальное происходит тогда, когда оно вторгается так внезапно, что человек не успевает опомниться, как летит в тартарары (попросту говоря, в Тартар); внезапная смерть – мечта многих людей, далеких от Церкви.

Религиозно-просвещенный человек способен осознать просимое или наказующее вмешательство потустороннего в повседневную жизнь. Но с еще большей настойчивостью и в более широком плане оно проникает в нашу жизнь через сферу бессознательного. Ибо сама эта сфера растворена в иномирной дали.

Иной мир, в противовес повседневному, представляется таким, где все страшно преувеличено или преуменьшено, где на каждом шагу крайности. К примеру, в раю плоды источают головокружительно-сладостный аромат, пение птиц прекраснее любой музыки, все вечно цветет; там пребывает Пречистая Дева Мария, бесконечно любящий нас Христос, там распорядитель малейшего движения в бескрайней Вселенной и все оживляющий Дух. А диавол, обитающий в преисподней, это не просто зло и мерзость, а величайшие зло и мерзость. Иномирные существа народных религий это: гигантские змеи и драконы, сторукие великаны, способные везде проникнуть мыши и вечные стражи золотых кладов – гномы... "Самое-самое" только и может выражаться на таком – гиперическом – языке. И этот язык, и потрясающие наше воображение сюжеты отдаляют и остраняют потустороннее. Наверное, литература и вообще искусство поначалу возникли только для того, чтобы дать какое-то понимание иного мира, хоть отчасти избавить людей от подавленности его тайной. Критерий настоящего искусства – его связь с потусторонним.

Грандиозность горнего мира не раз соблазняла перенести гиперичность в сей дольний мир. В ХVI веке Россия возносится к небесам огромными колокольнями, шатровыми церквами. С той поры русское храмовое и дворцовое зодчество возлюбило пространное, высокое, многодельное, многоцветное. Русское царство стремится вширь, чтобы потом стать империей. В то время как французские монархи с облегчением отдают свою власть пурпурным и серым кардиналам, парламентам, генеральным штатам и пр., русский царь все более утверждает свое самодержавие, священность своей особы, приближаясь в панегириках и официальных формулах чуть ли не к Богу. Несравненное величие и грандиозность проектов выделяют Россию среди прочих стран и народов, превращают ее, хотя бы в мифологической перспективе, в иномирное Царство. В это верили и те, кто с восторгом отдавал себя в услужение имперской идее, и те, кто проклинал империю – староверы, ожидавшие всплытия града Китежа, революционеры, мечтавшие о всемирной красной Совдепии; да и какой русский не любит быстрой езды в светлое будущее?

Повседневность это все более расползающийся пятачок, отвоеванный людьми у божеств в течение долгой-предолгой истории. На этом пятачке сравнительно безопасно, спокойно, размеренно, почти все известно и почти все понятно.

Повседневность со всех сторон обложена иными мирами всякого рода. Разве Вселенная вне земных пределов – не иной мир? Разве почти пустое атомное ядро с его чудовищной энергией – это наш мир? И в нас самих не появляется ли временами нечто из ряда вон выходящее?

Надо сказать, что понимание древних было совсем не похоже на наше. Они, к примеру, не воспринимали текст в строго очерченных понятиях, в строгом грамматическом согласовании членов предложения. Понимание не было сковано всей этой рациональностью, а потому оно было богато оттенками, неожиданными ассоциациями, чувством. Поэтому и некоторая оторванность церковнославянского и разговорно-древнерусского языка не была помехой в понимании священных текстов. Не случайно изучение грамматики, вводившееся в России во второй половине ХVП века, вызывало довольно резкое осуждение.

Древние считали, что мы говорим и слушаем не только ртом и ушами, но и всеми другими частями тела, особенно руками; отсюда ораторский жест и благословение. Так, последователь Аристиппа (IV век до н.э.) Феодор сетовал на то, что "слова его, которые он подавал правой рукой, некоторые из слушателей принимали левой..." Слушать можно не только ухом, но и, простите, брюхом. А как иначе понять, что мы едим? И разве не вошло в первых людей понимание добра и зла через поедание плодов?

Источник появления великих людей и значительных явлений, причина грозных событий (гроза, нашествие, землетрясение, пожар и т.п.) видится в иномирии. Священное, сросшееся с обычаями, тоже должно обладать впечатляющими свойствами, но оно, как правило, имеет к тому же очень прочный и долговременный характер. Если оно не таково само по себе, то его тщательно хранят, охраняют – и буквально, и с помощью культурных запретов и норм.

Гора, пещера (грот), каменная баба, скалистая глыба, могучие идолы, храмовые сооружения, старые дубы, реки, звезды и светила, драгоценные камни и золотые (нержавеющие) "украшения" – святыни дохристианской эпохи. На Руси в христианскую эпоху особенное значение приобрели иконы – деревянные, а потом в металлических окладах, мощи в ковчежцах и под спудом, богослужебные книги и церковная утварь. Но христианское искусство должно было сторониться прежних образцов и даже материалов. Поэтому новые святыни оказались хрупкими – они не могли противостоять все изгрызающему времени, противостоять стихийным бедствиям, которые на протяжении многих веков не могли справиться с языческими сакралиями.

Язычество обставлялось огромными истуканами – каменными и деревянными, неподвижными, как смерть. Когда иудеи, христиане и мусульмане уличали язычников в том, что они поклоняются неживым, а потому, как казалось, бессильным идолам, это вряд ли имело последствия. Ибо неподвижность и монументальность воплощают величие и силу божеств, а смерть – их прерогатива и символ преисподней. Вот если безнаказанно срубить священное дерево или сокрушить каменные идолы – тогда язычник может усомниться в силе своих богов (но чаще это приводило в ярость, и посягнувших на языческие сакралии христиан убивали).

Проблема возникновения идолопоклонства издавна интересовала его противников. Византийский писатель Георгий Кедрин, ссылаясь на более ранних христианских и античных писателей, считает, что в далекой древности благодарные потомки воздвигали статуи и столпы в честь своих отличившихся предков, но последующие поколения, забыв об этом, стали воздавать почести самим этим погребальным памятникам, приписывая созданиям человеческих рук какую-то силу и задабривая их жертвоприношениями, в том числе человеческими. Отцы Церкви рассматривали идолопоклонство скорее в нравственных категориях. Так, блаженный Августин утверждал, что даже добродетели язычников в действительности являются "блестящими пороками". Крайне отрицательно к идолослужению относилась ветхозаветная религия. Согласно преданию, ветхозаветный патриарх Иосиф женился на дочери фараона после ее отказа от идолослужения: я не могу, говорил он, целовать женщину, которая перед этим целовала идолов. Согласно преданиям же, отец Авраама Фарра был не только идолопоклонником, но и сам изготовлял болванчиков для продажи. Юный Авраам тайно сжигал и калечил их, а когда его спрашивали, как это случилось, он ссылался на ссоры между идолами. Фарра прекрасно понимал, что этого не могло произойти, о чем и говорил укоризненно Аврааму, но тогда юноша парировал: "Зачем же ты поклоняешься этим бездушным созданиям?" Многие православные миссионеры, борясь с "языческими баснями", прежде всего демонстрировали бессилие местных божков или ритуальных деревьев: так поступал просветитель славян св.Кирилл, будучи в Крыму; св.Стефан – просветитель зырянского племени – сокрушал идолы и, к удивлению местного населения, они не могли ему отомстить (XIV век); Авраамий Ростовский (XI век), узнавший в некоем встретившемся ему муже ап.Иоанна Богослова, принял от него трость, которой ниспроверг в Ростове идола Велеса.

Культура Древней Руси освятилась христианским благовестием, будучи по- своему уже зрелой и устоявшейся. Переосмысливались и очищались от идольской скверны прежние обычаи и традиции, образ жизни и мировосприятие. Погруженный в стихию природно-родовой жизни, замкнутый в ее космосе, человек вдруг увидел необычный свет, идущий как бы совсем из другого мира, удивляясь и радуясь тому, что возможна совсем другая жизнь. Для большинства людей эта другая жизнь входила в привычное существование душевным сдвигом, сердечным восприятием любви Божьей, постепенным отказом от привычного.

Когда Борис и Глеб отказались пролить братнюю кровь и со слезами отдали себя Святополковым убийцам на заклание, это было вместе понятно и непонятно. Понятно, ибо воин всегда жертва, не просто неизбежная, а даже необходимая для народного блага. Непонятно, так как без схватки подставить свою грудь клинку убийцы для воина-князя немыслимо по понятиям дохристианской эпохи. Дело воина – защищаться и нападать.

Когда Христос говорит о том, что нет большей заслуги, чем "отдать душу свою за други своя", это понятно. Но подставить другую щеку, хуже того, грудь?.. Потом, спустя изрядное время, русские пустынники будут подставлять свое изможденное тело разбойничьему кулаку и топору, а следом, если хватит сил, еще догонят лиходея, чтобы отдать последнее. Но это потом, хотя и в XIX веке не всякий понял бы такое смирение.

Борьба с идолопоклонством была, видимо, актуальна даже в XVI веке. Скорее всего, оно пряталось по затерянным в лесах селеньицам. Держалось, наверное, на русском севере и северо-востоке.

На южной стене Архангельского собора расписана история о том, как корыстолюбивые монахи утопили отрока, присвоив обретенный им клад, а затем были разоблачены у игумена благодаря чудесному спасению отрока с помощью св. Николы и архангела Михаила. Эта история приводится в подробном месяцеслове за 19 сентября наряду с чудом архангела Михаила в Хонех. В первом эпизоде росписи мы видим стены монастыря и его основателя, некоего Дохиара, построившего церковь во имя св.Николая. Дело происходило, видимо, в Болгарии. Против монастыря был остров, где стоял каменный столб с идолом. Около него изображен отрок, раскапывающий клад. Дело в том, что на идоле была выбита загадочная надпись, в которой было зашифровано место, где находился клад. Отроку удалось разгадать загадку, после чего он переправился на лодке в обитель, куда решил отдать найденное золото. Вместе с тремя иноками отрок вернулся, чтобы перевезти большой котел с золотом. Преступление совершили двое иноков, а третий согласился хранить молчание. Он был потом прощен игуменом. Отрок принял постриг, а на золото была построена еще одна церковь – во имя Архангела Михаила.

Надо сказать, что эпизод обретения клада отроком помимо занимательности несет более серьезную смысловую нагрузку. Иногда язычники закапывали клады не для временного сохранения, а навсегда, связывая с этой жертвой свое благополучие и даже жизнь. При захоронении такого клада совершались ритуальные убийства, произносились заклинания и т.п. На Руси это практиковалось среди чуди, т.е. исконного неславянского населения северной Руси. Клады помещали вблизи священных камней и деревьев. В приводимой выше истории роль оберега клада играл идол – родовой божок хозяина клада. Считалось, что такого рода зачарованные клады не могут быть обнаружены. Все это связано с язычеством, и обретение клада христианином в данной истории равносильно описываемому в житиях сокрушению идолов христианскими подвижниками. На Руси кладоискательство нередко связывали с бесовскими ухищрениями, что не исключало схоронение ценностей с практическими целями. В этих случаях вместе с кладом помещали иногда икону.

В истории с кладом стоит обратить внимание еще на такой сюжетный элемент, как утопление отрока и его спасение. Здесь естественно вспомнить универсальную мифологему посвящения, обязательно сопровождаемого прохождением через иной мир. В данном случае его замещает вода ("дно морское"), а утопление и спасение отрока есть, несомненно, аналог крещения. К посвятительным обрядам относится, вероятно, и передача клада монастырю. За посвящение нужно принести жертву, нужно "платить", произвести своего рода обмен, отдав что-либо важное для себя. Тут приходят на память дары водяному царю, всякие выкупы в сказках, вклады монастырям землями и угодьями со стороны знатных людей (за право захоронения на монастырском кладбище и вечный помин), передача имущества монастырю при принятии монашества, денежная плата за совершение таинства крещения и поставление в церковный чин и т.д.

Но вернемся к мифологеме неподвижности. Неподвижность – доязыческая, неимоверно древняя – символизировала подлинно божественное, еще не расщепленное на многобожие. В том божественном не было смрадности хтонических чудовищ, хитростей и междоусобий олимпийцев – покровителей народов, городов и героев. Это было высшее проявление бытийственности, в котором не могло быть соперничества, борьбы за власть над людьми, ибо это было слишком низко в сравнении с недосягаемостью и великолепием неподвижности. Но все это было так давно и так далеко от нас. На смену культуре неподвижности пришло многозаботливое, суетливое и суеверное язычество, а потом древним евреям было открыто совсем иное понимание бытия – драматическое, бурное, подвижное. Они возненавидели идольство, пытавшееся сохранить крупицы великого доязыческого откровения. Их ненависть была праведной, ибо идолы были только "повапленными гробами".

Религия неподвижности заключала в себе нынче навсегда утерянную реальность. Хотя о чем-то она говорит и нам – постольку, поскольку мы верны православию. Ведь именно в неподвижности – корни аскетики, иконной статичности, иноческого безмолвия, молитвенного стояния, еще столь характерные для православия.

Неизменность и неподвластность времени – откровения об иномирии, в большой мере сохранившиеся и в христианстве. Христиане хотели видеть в Боге исключительное постоянство. Ведь только при этом условии возможны предведение Божие и реальная сила пророчеств. Правда, этому убеждению противоречили свидетельства Ветхого Завета, где Бог не раз менял Свои решения относительно судьбы избранного Им народа. Этому вроде бы противоречит и небесполезность молитвы, способность человека умолить и отмолить. Протестанты пробуют устранить такие несоответствия учением о твердом Предопределении, обесценивающем приватные усилия человека оправдаться и спастись. Но рациональное разрешение подобных несоответствий вряд ли возможно. Да и само это представление – о постоянстве Бога – слишком загадочно для нас, чтобы дерзать на какие-то убедительные выводы.

Неизменность иномирного и божественного, по мнению Платона, связана с его невидимостью. "Невидимое бытие всегда остается одним и тем же, зримое же никогда не остается одним и тем же" (Диалог "Федон"). Платон считал неизменной и чистую душу, поскольку она невидима. Нечистая же от телесного общения душа "тяжела, землиста и зрима"; она подобна "тенеобразным привидениям". Душа плохого человека (после смерти) влечется к тому, что имеет вид тела и облекается в те существа, которые схожи с тем, чем душа была озабочена при жизни (в том же "Федоне"). В православной культуре также есть представления о "плотяной", "дебелой", тяжеловесной душе, а неприкаянность и блуждание душ и духов – обычный сюжет, касающийся бесов и посмертной судьбы людей, жаждущих мести, не захороненных, внезапно убитых ("заложные покойники" и пр.).

Священное – это тот еще видимый горизонт, за которым простирается незнаемая нами блаженная страна, где "не темнеют неба своды, не проходит тишина". В священном выражается потустороннее, которое, само по себе, мы никогда не воспринимаем непосредственно органами чувств. Сколько бы человек, расставляя свои чувственные щупы, ни пытался забраться в его таинственное Нечто, он каждый раз будет встречать очередную пограничную линию, лицезреть еще одну личину – священную маску потустороннего. Так узники, смело пробивающие подкоп под тюремными стенами, ошибившись в направлении или расстоянии, выберутся наверх не там, где их ожидает свобода, а на тюремном же дворе. Маски потустороннего изготавливаются в анонимных мастерских культуры, а мы, люди, надеемся, что маска хоть как-то передает очертания подлинного лика. Если потустороннее кому-то и открывается как таковое, то вдруг и непонятно как, и уж конечно не в нашей власти вызвать его и удержать. В общении с нами тон задает только Оно само.

Наличие в любой – старой и новой – культуре "самого-самого", обожаемого, максимально значимого и ценного – иными словами, священного, несомненно; это – религиозный, социокультурный и экзистенциальный факт, а объяснять его можно по-разному. Во всяком случае очевидно, что повседневность не беспредельна, что она имеет край, который, впрочем, "есть только демаркационное понятие, служащее для ограничения притязаний чувственности и потому имеющее только негативное применение" (И.Кант о ноумене). Нужно сказать, что само это слово "край" можно понимать как обрыв (грань) и как некую область. Второе толкование более подходит для народных (языческих) религий, в которых священное назначение имели многие, даже вполне обиходные, вещи. Священное в христианстве, по мере его – христианства – самоопределения, как мы уже знаем, неуклонно сдвигается куда-то вдаль, как кажется, бросая на произвол судьбы все более суетящийся, поглощенный самим собою жизненный мир. Неуловимость потустороннего, о чем только что говорилось, почти совпадает по смыслу с уходом священного – и то, и другое удаляется от исторического мира. Но всегда с нами остается Христос, одновременно священный (благодаря вочеловечению) и священнейший – как Бог. Даже недосягаемая тайна небесного Отца приоткрывается через Сына: "Верьте Мне, что Я в Отце, и Отец во Мне" (Иоанн XIV; 11).

Сдвигаясь к границе миров (здешнего и иного), вернее, являясь самим пограничьем, священное иногда сплющивается, становится почти бесплотной поверхностью (как в геометрии). Приближаясь к "сфере духов" – потустороннему и развоплощаясь в духовное, священное делается культурным синонимом духовного. Тут концы с концами вполне сходятся: духовное, как мы убедились в предыдущих главах, сближает противоположности, но эту же миссию исполняет священное, соединяя миры здешний и тамошний.

Священное – в центре культуры, и оно же пограничье (культура – "бытие на грани", – пишет В.С.Библер). Между этим и тамошним миром пребывают царь и пророк; на границе стоит икона; проводник, знающий тайные приграничные тропы – святой. При жизни он беседует с Богом и другими святыми, помогает людям. По смерти он снова тут и там: здесь его икона, иногда его мощи, его тезоименники; там – его духовная сущность, там он верный Богу послушник. Святые несут очень разные тяготы; вероятно, самый тяжкий подвиг несут юродивые. Сохранившиеся в исторической памяти русские юродивые довольно сильно контрастировали с повседневностью. Не боящийся зимней стужи – полуголый, невесть что выкрикивающий и бормочущий человек явно не от мира сего. Немало было и полуюродивых, в том числе среди духовенства. Последнее тоже близко к границе, а в церкви служащий священник – скорее тамошний, чем здешний. Пограничье – целая область, пространство, не всегда резко отделенное от повседневности. Тот же священник после службы почти что тутошний, хотя и не совсем. Как и всякая икона, домашняя икона – окно в иной мир, но в окне есть и внутренняя, домашняя сторона: красный угол – божница внутри дома, хотя ее целомудренно иногда отделяют занавеской; и, вообще-то, угол отмечен именно как угол, он сродни заклятому узлу ("наузу"). А в современном квартирном интерьере икона еще и украшение, она почти что часть повседневного. В отношении прошлого к настоящему исподволь также воспроизводится оппозиция двух миров, но рубеж тут еще менее определен и составляет годы и десятилетия.

Как далеко священное пограничье проникает в священнейшее – в иной мир, ведомо лишь великим молитвенникам. Они способны слышать то, что беззвучно, и видеть то, что безвидно. Для нас, обычных людей, иной мир предстает в одеяниях, подобных тем, которые нам уже знакомы. Чаще всего они отличаются непривычной гиперболизацией, иногда наоборотностью, перевернутостью, но в основе то, что мы знаем. Мистическая интуиция может ощутить переход к истинному иномирию, переход к нему от священного. Но традиционная культура не обладает столь сильной "разрешающей способностью"; культурный взгляд на священное оснащен только легким вооружением, чем-то вроде очков или театрального бинокля, а для распознания граничных междумирных вех нужны изряднейшей силы духовные микроскопы. Поэтому иномирное и священное почти всегда принимают за одно и то же. Их различию человечество обязано в первую очередь теистическим религиям, а в языческих культурах сия истина брезжила таким мистикам-мыслителям, как Пифагор, Платон, Плотин и некоторым их последователям. Но простой язычник был так же далек от этих мыслителей, как немудрящий русский человек древне-средневековой эпохи от утонченной христианской мистики. Понимание недоступности иномирия для простых смертных и образ границы приходили к этим людям через лицезрение той пропасти, которая их отделяла от "Христа ради юродивых". Давайте-ка, почтенный наш читатель, перелетим ненадолго в Успенский собор.

На северо-восточном участке стены представлена роспись Покрова Богородицы.

Направо от нас мы видим Христа ради юродивого Андрея, которому и было это видение во время всенощной во Влахернском храме Константинополя. Город, видимо, находился в осаде, и видение Богородицы, простирающей над молящимися платок – мафорий, было знамением Ее заступничества. Перед этим видением Андрей, как рассказывается в его житии, был восхищен в рай до третьего неба, но не увидел там Божьей Матери, которая, как ему сказали, удалилась в наш мир для помощи и утешения. Подтверждением этого и было видение во Влахерне.

Известно, что Роман был монахом – диаконом (иеродиаконом) и обитал недалеко от Влахернского храма, куда и ходил на службу. Напомним, что именно в этой церкви хранились погребальные ризы Девы Марии, так что по сути это был Успенский храм. Таким образом, праздник Покрова имеет связь с праздником Успения, а защитная функция Успенских церквей восходит и к видению юродивого Андрея. Праздник Покрова, как полагают, утвердился на Руси при Андрее Боголюбском. В других православных странах такого праздника не было.

Рядом с юродивым Андреем стоит юноша, которому Андрей показывает на Богородицу. Звали его Епифаний, он был сыном богатых родителей и весьма образован. Тем не менее в житии Андрея Епифаний именуется его учеником. Для нас, людей ХХ века, это поразительно: Андрей, с его странностями и пренебрежением правилами приличия, становится учителем Епифания. Чему же учит? В житии Андрея указывается, что Епифаний увидел то же, что и Андрей: "Вижу, отче святый, и ужасаюсь", – говорит он своему учителю. Апостол Павел утверждает, что вера есть "обличение невидимого". Вот этому Андрей, наверное, учил своего ученика. Андрею принадлежат и пророчества о событиях, связанных с концом мира. На Руси усердно читали обширное житие Андрея; воспринятый у Византии обычай почитания Христа ради юродивых органично вошел в русское православие.

Святой свят уже при жизни, хотя и не имеет еще той силы, которую обретает, поднявшись над миром. Священное принадлежит этому миру, но и иному миру. К тайне потустороннего причастно и священное. Поэтому в святом человеке что-то полностью закрыто, в нем тоже есть тайна иномирия. Но, может быть, в любом человеке есть эта тайна? Если у Бога есть промысел о каждом человеке, а, кажется, это так, то в каждом есть божественная искорка. А может быть, не только она – ведь иной мир велик и там много и доброго и недоброго. Недаром у некоторых народов были и есть представления о множестве душ в одном и том же человеке. Потустороннее невидимо проникает в самые далекие уголки здешнего мира, так что вопрос только – в какой мере. В том, что почитается священным, эта мера велика, а в людях она различна.

Для большинства людей, в давние времена и сейчас, жизнь строится, подчиняясь смене дня и ночи. Солнце, наверное, было первым божеством, пред которым человек склонял свою голову (в достаточно развитых древнейших религиях, например у египтян в середине второго тысячелетия до Р.Х., это несомненно). Никакие заклинания не могли заставить это божество свернуть со своего извечного пути. Но когда возжаждали израильтяне добить своих врагов, преемник Моисея Иисус Навин сказал: "Стой, солнце, над Гаваоном, и луна над долиною Аиалонскою!" – и тогда, как написано в Библии, "остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим" (Навин, Х; 12-13). В этом знаменательном эпизоде впервые великие языческие божества – дневные и ночные светила – посрамляются и подчиняются всемогущему Богу. Но это был лишь эпизод, ибо не для того в четвертый день сотворил Бог "светила великие", чтобы ими помыкали люди; сотворил же их "для отделения дня и ночи" и для знамений, и времен, и дней, и годов " (Бытие I; 14).

Единым и самосущным может восприниматься год, век, тысячелетие. Кирик Новгородец веком называет тысячелетие. Вероятно, век обозначал не только нечто целостное, но и изрядно наполненное ("короток бабий век"). Многие люди начало и конец века (столетия) истолковывают и даже ощущают как рождение и кончину живого существа. Год бывает неудачным, удачным, тяжелым, особенно если он содержит необычные события или в чем-то еще отклоняется от привычного (високосный год). Чтобы год был благоприятным, обращаются к потустороннему миру (на Новый год). Так же обстоит дело в отношении к наступающим дню или ночи (см. утренние и вечерние молитвы в Молитвословах). С давних времен одухотворялось и тысячелетие. Сугубое значение придается дням, годам, тысячелетиям – седьмым по счету (а также числам 14,49,70; например, семидневная неделя; периодичность 14 родов в генеалогии Христа; число учеников Христа – "апостолы от семидесяти").

Вероятно, и по сей день люди улавливают сакральные блики на издревле укорененных в культуре мерах времени. В известной степени то же относится к светилам. Выражение "князь Владимир Красное солнышко" для нас метафора, а в старину имело другое значение. Солнце – извечный царский символ, в мифах может выступать как царский (княжеский) предок или как божество, находящееся в родстве с царской (княжеской) династией. Необычные или грозные природные явления всегда служили плохим предзнаменованием, но затмение солнца – особенно. В "Слове о полку Игореве" помрачение солнца означает предупреждение княжеских предков не ходить на половцев. Не считаясь с этим, Игорь выказывает неуважение к предкам, а заодно к древнейшим представлениям, о которых у нас идет речь. В высказывании своевольного князя (согласно летописи) недвусмысленно звучит противопоставление христианских и прежних представлений. Игорь говорит: "Тайн Божиих никто не ведает. Бог – творец и знамениям и всему миру Своему. Мы же после увидим, что нам Бог даст – добро или беду!" Таким образом, нельзя объяснять поражение Игоря только следствием непослушания великому князю Киевскому: Игорь пренебрег более важным – древней традицией почитания предков. Оказывается, Бог не одобряет отхода от традиции – иногда даже нехристианской.