Используя такой, довольно нехитрый, понятийный аппарат, легче осмыслить совсем не простые культурные феномены. Вариативные сакрофоры образовали остов многих разновременных и разноэтнических культур. Происхождение таких сакрофоров связано с природой человека и его отношениями с миром здешним и потусторонним.

К наиболее важным отнесем следующие предельно обобщенные сакрофоры: отношения людей непосредственно с потусторонним и отношения индивида со здешним миром, в том числе с другими людьми. Эти сакрофоры объединяют сакрофоры менее обобщенные. Вероятно, можно было бы выстроить иерархическую систематику (как, скажем, в биологии), где "наверху" самые важные и "абстрактные" вариативные сакрофоры, а "внизу" конкретный сакрофор, присущий конкретной культуре (религии).

В отношениях человека с миром преобладают проблемы соединения, связи, объединения. Человек, как мы знаем, очень часто отождествляет себя с фрагментом мира (местом и сообществом); современный человек более предпочитает использовать мир, живя в нем подобно кочевнику; с миром может быть связь телесная, материальная, духовная, любовная, молитвенная, созерцательная, диалогическая и т.д. Люди объединяются на основе общих предков, кровнородственной связи, общего места обитания, общей собственности, единой власти, общих ценностей, общего врага. Объединение упрочивается, когда происходит какой-либо обмен – телесный, материальный, духовный, информационный. Обменные процессы способствуют пониманию. В свое время Макс Вебер выдвинул концепцию понимания как сущности общественной жизни.

То, на основе чего люди объединяются, как правило, сакрализуется. Сакрализуется обычно и то, с чем люди себя отождествляют. Эти всевозможные опоры человеческого существования, опекаемые теми или иными потусторонними силами, служат носителями священного, то есть являются сакрофорами. Сакрофорами были (или продолжают оставаться таковыми) род, семья, то или иное сообщество, государство, природа, место обитания, собственность, власть, даже враг... Сакрализуются вещи, понятия и процессы, ведущие к соединению, обмены товарами, капитал, знание и умение, понятие пользы, информация.

Особенно большое значение имеют процессы телесного породнения, придающие ему крепость, хотя иногда и кратковременную. Разнообразие процессов упомянутого типа слишком обширно, чтобы об этом говорить подробно; поэтому – вкратце. Породниться можно совместной трапезой. Когда-то была круговая чаша, замененная у любителей винного зелья питьем "из горла" по очереди. Но и общая бутылка на столе недалеко ушла от этого. Присовокупим сюда и чоканье. Общий табачок, прикуривание, идущая по кругу цигарка – из той же оперы.

Люди разных родов породнялись ("братались") смешением и совместным питьем "братней" крови (что было, по всей видимости, заменено вином). Зачатие ребенка также является телесным породнением. Иногда оно признавалось даже в том случае, когда это делалось вопреки воле женщины и без совершения брачных обрядов. Ибо телесное породнение как таковое есть обобщенный сакрофор. Общие трапезы, братание, даже насилие над женщиной почитались сакральными (в последнем случае имеет место победа над родом, к которому принадлежит женщина, унижение этого рода). Сакральным действием было всегда поедание жертв и поминальных яств, своего рода совместная с божеством или предками трапеза.

В православии телесно-духовным соединением со Христом является причащение. Отчасти ради этого – чтобы дать людям такую возможность – Спаситель вочеловечился. Но и как человек Он слишком отличается от нас, а потому причастие Его Телом и Кровию предполагает и действие духовное, которое, как мы знаем, способно сблизить неблизкое. Подчеркнем, что христианское причастие не происходит от ранее упомянутых видов породнения, не установлено по аналогии с ними – оно необходимо потому, что телесное и духовное породнение предопределено самой природой человека, коль скоро человек желает соединиться с кем-то иным.

Как мы сейчас все видим, прежние формы телесного породнения активно десакрализуются. В христианстве десакрализация причастия произошла у протестантов.

Есть и такие обобщенные, вариативные сакрофоры, которые подводят христианство и нехристианские религии в определенных отношениях настолько близко, что возникает по меньшей мере понимание их связи. Указанные сакрофоры обладают огромной историко-культурной устойчивостью. Именно сакрофоры – долгожители наиболее значимы. Выявление таких сакрофоров рассмотрим на примере. Изображения людей, животных, зданий, природы всегда в большей или меньшей степени были почитаемы. Изображение вызывало интерес не только благодаря духовно-культурной значимости изображаемого предмета, но и само по себе – как продукт мастерства и чудо удвоения мира. Способность человека воспроизвести в изображении природу намекала на возможность создания искусственного, второго мира. Изображение могло рассматриваться как обиталище бога или духа, как бог или дух в их воплощении. Изображения имели настолько большое значение в родоплеменных религиях, что на них был наложен запрет в ветхозаветной традиции, исламе и отчасти в христианстве (эпоха иконоборчества в Византии; отрицание чудотворности икон в протестантизме).

Задача древнего языческого ваятеля или художника заключалась в том, чтобы в понятных, здешних, но часто гиперболизированных формах представить нечто иномирное или тесно с ним связанное. Иной мир переносился в человеческую сферу, что вполне соответствовало смешанному существованию миров в язычестве. Поскольку в христианстве эти миры более определенно разведены, изображение чего-либо иномирного реже воспринимается как само иномирное: изображение и изображаемое обычно различаются, но не всегда. Первообраз сам по себе невидим, но в изображении хочется видеть оригинал. Поэтому совершенно избегнуть отождествления того и другого не удается и христианам.

Темы любви, смерти, родства, власти, опасности, природы, нравственности и безнравственности, основательно эксплуатируемые искусством во все времена, имеют отношение и к потустороннему, поскольку оно влияет на наиболее важные моменты человеческого бытия. Душевная и духовная жизнь, столь любимая в искусстве Нового времени, это тоже область, весьма небезразличная иномирию. Произведение искусства всегда выделено из повседневности (куда можно отнести и ставшее привычным в искусстве), достигается ли это сюжетом, накалом страстей, фантастичностью, особенным языком. Тем или иным способом, но художник стремится выделиться из повседневности и заинтересовать. В искусстве всегда есть отчужденность и уникальность. Этими же свойствами обладает священное. Все это сакрализует искусство, хотя и не так, как это утвердилось в религиозной традиции, отчего сакральность искусства редко распознается обыденным сознанием. Священный статус искусства выводит его на уровень высших ценностей, придает ему силу, а иногда агрессивность в споре с религиозными святынями. Иной мир, о котором желает поведать искусство, может быть совсем не похож на иной мир христианства или другой религиозной системы. Но ведь иной мир так огромен... Если с потусторонним неизбежно связан обыкновенный человек, верующий или неверующий, то тем более это так для людей искусства.

Поскольку в православии и католицизме богослужебная, вероучительная и культурно-бытовая роль изображений по-прежнему, как и в язычестве, велика, изображение (живописное или пластическое) можно вполне считать обобщенным сакрофором. Возражая, нам укажут на кричащие различия, даже на кощунственность в констатации чего-то общего у первобытных идолов, античных статуй, религиозных картин, православной иконы и т.д. и т.п. Разумеется, различия огромны и в способах изображения, и, главное, в их предмете. Несопоставимы, конечно, родоплеменные религии и христианство по их месту в истории человечества, в познании Бога, мира и человека. Все так, но и отрицать изображение как религиозно-культурную константу невозможно. Однако же, снова возразят нам, имеет ли вообще сколько-нибудь серьезное религиозное значение сама эта константа, то есть можно ли ее назвать сакрофором – носителем священного? В самом деле, каннибал попадает на отвратительный (для нас, конечно) ритуал человекоядения, античный грек шествует к статуе Аполлона, а христианин входит в церковь... на двух ногах, и при этом несут дары (столь разные!) – руками. Так не заключаем же мы из этого, что руки и ноги – сакрофоры... Так-то оно так, но сaкрофор отличается от всего прочего тем, что имеет действительное отношение к потустороннему.

Благодаря искусству человечество не забывает об ином мире, хотя и не обязательно в традиционных религиозных образах. Искусство обнаруживает потустороннее, смывая пыль и грязь с повседневности. Новое и непривычное имеет свойство блекнуть, тускнеть, оседать в повседневность. Автоматизм восприятия, порождая бесчувственность и умственную леность, прячет от нас потустороннее.

В.Б.Шкловский писал: "Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны"; "Вещь проходит мимо нас как бы запакованной". Могучие удары или веяния иного мира могут проникнуть в повседневное где угодно без искусства и без религиозного просвещения. Но искусство и религия не дают застать нас врасплох, сообщают понимание происходящего, его подлинную природу. Если, конечно, искусство и религия сами – хотя бы краешком – освещены Божественным откровением...

Понятие уникального должно занимать одно из центральных мест при осмыслении нашего существования. Любое состояние нашего внутреннего мира отличается от предшествующего состояния. Поскольку же одно состояние переходит в другое незаметно и непрерывно, лишь иногда перемежаясь резкими контрастами, то отсюда можно заключить, что наш внутренний мир живет преемственностью самого себя. Вместе с тем он всегда имеет в себе что-то отличное от прежнего. Нынче даже школьник знает о том, что человек не может дважды ступить в одну и ту же реку; но человек не может дважды ступить и в самого себя. Иными словами, каждое состояние человека уникально. И каждый человек в сравнении с другими уникален. Понятие уникальности с формальной стороны связано с различием, несовпадением, а с сущностной стороны оно рождается из чувства внутреннего движения, живости, переменчивости.

Любая вещь, которую мы воспринимаем, тоже уникальна – в большей или меньшей мере. Если угодно, это можно объяснять тем,что она связана с нами, и ее уникальность, так сказать, наведенная. Но можно это и так понимать, что качество уникальности присуще всему на свете, но даровано людям и вещам в разной степени. Любая вещь, в разные моменты и в разных местах, та же и не совсем та же, нужно только приглядеться к ней, уловить ее живое существование. Уникальность может бить в глаза, вырываться из повседневности, а может дремать, притворяться мертвой, то есть быть этой повседневностью. Уникальность и живость – это разные слова, обозначающие примерно одно и то же реальное явление. А там, где живость, обязательно есть освобожденность, волевая прихотливость, чуждость чему-либо очень правильному и предсказуемому. Поэтому все изготовляемое по жесткой технологии, машинным способом и всякого рода точные воспроизведения плохо согласуются с понятием уникальности.

Священное должно быть необычным, непривычным, не повседневным не просто потому, что оно связано с иным миром, а из-за его уникальности: последняя как раз и проявляется в необычности, непривычности, неповторимости и т.п. "Остраненность" есть "прием", с помощью которого мы видим в вещи ее уникальность. Освобождая вещь от ее утилитарных функций, ее обычной роли на нашем жизненном театре, т.е. остраняя ее, мы вновь обращаемся к ее сущности – к ее уникальности.

Чем древнее обычай, тем более он обрастает вариациями, смыслами, объяснениями, толкованиями, что придает ему еще большую устойчивость, даже в случае их противоречивости. Древность обычая обусловлена повторяемостью, а следовательно, и важностью тех обыкновений, которые обнаряжены в форму обычая. Устойчивые обычаи вступают в содружество друг с другом, поддерживают друг дружку смысловыми и прочими скрепами, придают культуре цельность. Таковы многие сакрофоры – долгожители. Остановимся еще на одном из них – "последнее". К последнему часто относятся с особым почтением, страхом или презрением, ему придают не рядовое значение. Это мог быть последний сноп, оставляемый в поле, "поскребыш" – последний ребенок. Его со тщанием берегли.

Говорят иногда: "Ну, ты последний негодяй!" – тут "последний" означает из ряда вон выходящий, выдающийся в своем роде. В современном речевом обиходе "последний" иногда носит скорее неуважительный оттенок.

Нищие – последние люди в обществе, так как они на его отшибе. Нам не раз приходилось останавливать внимание читателя на отношении к нищим, ибо тут мы имеем дело с очень древним сакрофором. Язычник побаивался иметь дело с ничейными, то есть безродными. Их приходилось одаривать, чтобы они не причинили зла. В христианстве было выработано совершенно иное, в чем-то противоположное отношение к нищему. Его по-прежнему одаривают, но христианину подобает это делать бескорыстно, из чувства милосердия. В отношении к нищим видно было, подлинно ли человек добродетелен в христианском понимании. "Нищелюбие" – вот критерий истинного благочестия в Древней Руси. Князь Иван Калита, ходивший с денежным мешочком ("калитой"), вызывал разные мнения – одни видели в этом его преданность евангельским заповедям, другие – показное. В русском народе соединилось дохристианское и христианское отношение к нищим. Второе почти совсем вытеснилось первым в советское время, когда преследование нищих стало государственной политикой. Справедливости ради заметим, что этим грешило российское государство еще в ХVШ веке.

Жертва Христа за людей по богословскому смыслу – последняя жертва. Поэтому на страстной седмице в Великий Четверг – ночь заточения и начала судилища – после литургии прекращаются коленопреклонения (символ жертвы), а сам этот день по своему высокому значению когда-то почти приравнивался к дню Воскресения – Пасхе. Четверговые свечи, огонь, соль и золу предпочитали хранить (все это было когда-то связано с жертвоприношением).

Евангелисты не раз упоминают о "последних временах", пришедших вместе с христианством. Апостол Павел говорит об апостолах и их последователях как о "последних посланниках" (I Коринф., IV ; 9).

Впечатляющий пример взаимосвязанности самых разных обычаев и представлений относится к культурному осмыслению водных источников, рек, озер, просто воды – этого древнейшего сакрофора. Хорошо известно, какую огромную роль играла и играет вода в посвящениях, ритуальных омовениях, в крещении. В церковной практике имеет широкое распространение окропление освященной водой, само ее освящение на водосвятных молебнах, в праздники Крещения Господня и Преполовения (календарная половина между Пасхой и Пятидесятницей). При освящении воды (в молебнах и при крещении) мы следуем за Христом в Его борьбе с диаволом, который после низвержения с небес попытался овладеть всей водной стихией (Посейдон – один из его рабов или ликов). Но уже в псалмах говорится о господстве над водой не диавола, а Бога. Это видно в чудесах, сотворенных Богом при исходе евреев из Египта и хождении по пустыне: "И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь, и сделал море сушею; и расступились воды" (Исход XIV; 21); следующий эпизод у Мерры, где горькие воды сделались сладкими (Исход XV; 23-25); наконец, Моисей извлекает воду из скалы в Хориве (Исход XVII; 1-7). Первое чудо, совершенное Христом, это превращение воды в вино (Иоанн II; 1-11). Попрание диавола – "древнего змия" происходит при крещении Христа в Иордане.

Ритуальное обливание водой – сакральная забава на Руси во время языческих купальских праздников (подобный ритуал есть у китайцев, индусов и других народов). Обливали водой и бросали в пруды и реки на Пасху ("вметают человека в воду" – Гостунская летопись). Это особо осудил поместный собор в г. Владимире в 1274 году, потом было воспрещено указом Синода, но этот обычай отмечался еще в ХIX веке. Любопытно, что царь Алексей Михайлович опоздавших к обедне бояр велел для острастки бросать в воду – мол, раз не блюдешь христианскую строгость, значит язычник. Царь так, конечно, не говорил, но это характерная реакция: еретиков сжигали еще и потому, что сжигание умерших было языческим обыкновением, и огонь вообще адская стихия, в коей и полагается быть язычнику; отступник, нарушитель – тот же язычник.

Священный характер воды раскрывается и в таком жестоком обычае, как суд на воде: если брошенный в воду всплывет, то преступник, если же тонет, то правый (бывала и обратная трактовка). Женщина, пожелавшая покончить с собой, чаще всего топилась. Утопленницы пользовались особым статусом сакральных существ. Ритуальное утопление девушек – передача их в жены морскому божеству. Заметим, что девушку могли выдать замуж за змея, поместив ее в его логово; могли замуровать и в пещере (гроте), где обитало божество, обручали со священными камнями и деревьями, привязывая к ним. Поэтому у древних христиан не вызывало удивления выражение "невеста Христова" – о святых мученицах. Если же вернуться к воде, то нельзя не упомянуть обычая пускать по реке колоду с умершим, ритуальные чучела, деревянных идолов, наконец, очень ветхие иконы и книги.

Научное знание исходит из той предпосылки, что в мире существует некая стройность, правильность, лад, каковые и являются предметом науки. Одно из выражений этого лада – всевозможные закономерности, меры и ограничения, налагаемые на мировое разнообразие. Представления древних о Космосе, а христиан о Премудрости Божией – Софии близки такому мировоззрению, которое и выросло из упомянутых представлений. Но есть важное различие, когда речь идет о науке Нового времени. В научном мировоззрении игнорируется источник мирового лада. Образованный язычник видел этот источник в божествах, хотя и не в полной мере. Христианская доктрина утверждает, что лад сотворен и поддерживается Богом. Однако указанное различие не помешало научному знанию претендовать на место, занятое священным и потусторонним. Это произошло по ряду причин. Во- первых, роль источника лада стало играть само научное знание – благодаря его творческому, активному характеру; во-вторых, само по себе содержание научного знания в массовом менталитете выглядит не как нейтральное описание того, что есть, а как повеление, как то, что должно быть (это хорошо видно, к примеру, в марксизме и его трактовке Лениным: "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно"); в-третьих, научное знание, в своей учительной основе, выражено не в материальной, а в идеальной, мыслительной, "духовной" форме (имеется в виду та форма, которую приобрела наука, начиная с Ньютона, и важнейшая роль математики).

В этом пункте притязаниям науки подсобило и смещение культурно-массовых акцентов в отношении реальности иномирия в сторону его невещественности, имматериальности. В русском церковном учительстве "мысленный Рай" появляется в ХIV веке и это происходит почти параллельно с появлением новых тенденций в европейской культуре, утверждающих ценностный приоритет мыслительного и волевого начала. Как известно, на исходе средневековья все более фокусируется активно-преобразующее культурное ядро во всех сферах жизни; его источник – деятельная мысль, а его конкретным носителем все более становится индивидуум. В выверенное, устоявшееся существование средневекового старожила врываются непоседливые, порой гениальные нарушители спокойствия. Их новые идеи не только декларируются, но и воплощаются в конкретные дела, научные открытия, художественные творения. Поступки новых европейцев часто шокируют и даже внушают ужас. Один из них, неутомимый борец с процессами против ведьм, Агриппа Неттесхеймский (XV-XVI вв.), алхимик, астролог и поэт, говорит : "В нас обитает, а не в преисподней и не в созвездиях неба – Дух; он, все совершая, живет в нас". Мысль, целеустремленная, смелая, не знающая препон, стремится занять первое место в пантеоне ценностей элитарной европейской культуры.

Сходство "мысленного Рая" с мысленным царством научного знания уже в нашу эпоху, – сходство, разумеется, не в конкретике, а в "качестве" реальности, – оказалось небезопасным для церковного учения. Иномирие научного знания стало вытеснять все другие иномирные реальности в массовом сознании. Здесь сказалась неизбежная тяга к доминантной реальности, то есть к опоре на какую- то одну реальность.

В средневековой Руси такие нынешние общие понятия, как бытие, действительность, факт не существовали. Но было понятие истины и правды. В древнерусском сознании истина и правда это не то, что непосредственно дано, что фактически есть, а то, что должно быть, что нравственно и справедливо. Немного перефразируя схоластическую терминологию, можно бы сказать: истина и правда, в понимании той далекой эпохи, – это и есть высшая реальность. Поэтому унаследованные от дохристианской мифологии лешие, русалки и прочие персонажи, а тем паче бесовское племя с утверждением христианского вероучения все более оттеснялись на периферию бытия, ибо в них уже не стало ни истины, ни правды в старом значении этих слов. Отсюда возникает странное противоречие: с одной стороны, все это есть, с другой – это какая-то "мерцательная" реальность, которой как бы и нет. Вся христианская литература, еще с апостольских времен, пронизана этим "противоречием", вернее, мы видим тут противоречие. Причина в том, что мы почти разучились градуировать реальности: грубая рациональность требует от нас слишком простого ответа о чем-либо – оно есть или его нет. В старинном народном сознании сложнее: прежний божок, лесовик и т.п. перекочевали в низшую реальность, то есть на грань бытия и небытия, но не исчезли полностью.

Журналист нынче считает своим священным долгом резать всю правду-матку о чем угодно. Информирование стало одной из высших ценностей современного общества. Культ информирования – одно из самых эффективных средств десакрализации старых святынь: власти, семьи, интимной сферы. Подлинно существующим, истинно достойным внимания оказывается при этом "факт". Любопытно, что журналистика интересуется не любым фактом, а "горяченьким", шокирующим, новым, сильно действующим. Однако, как мы знаем, необычность и острая значимость всегда были характерны для образов и повелений, задающихся из потустороннего. Благодаря этой хитрости современность уверенно усаживает факт на почетное место в сфере священного...

Cегодня можно услышать: объективная реальность, субъективная реальность, физическая реальность, духовная реальность и т.д. и т.п. Хотя знаменитый Уильям Оккам не советовал плодить сущности без большой нужды, современный язык науки и публицистики как-то уж очень зацепился за эти вездесущие реальности. Эпоха единственно верных истин, однозначных ответов и всеохватных учений прошла, видимо, и у нас – все стало заслуживать внимания, мир стал разнореальным. Ассортимент реальностей, распределение реальностей по степеням, – что считать более, а что менее реальным, – любопытнейший предмет для исследователя культуры. Предмет довольно коварный, так как реальности имеют странный норов – они то появляются, то исчезают, то растут в цене, то обесцениваются.

Как читатель заметил, мы расчленили мир на три реальности трехчастного бытия: мир здешний, или повседневный; мир иной, или потусторонний; мир приграничный – между тем и другим, или мир сакрофоров. Приоритет одних реальностей над другими соотносится с социокультурной шкалой ценностей в данном обществе. Можно даже сказать так, что ценность – как норма, идеал, добровольно принятое предписание – воплощена в той или иной реальности. Ценностный статус реальности совпадает с ее значимостью для нас. Стремясь всеми силами к какому-либо предмету или действию, мы направляем наш интерес и нашу волю в сферу той реальности, которой принадлежат этот предмет или действие, и именно она – эта реальность – на деле оказывается наиболее значимой, ценной для нас. Принимая решение, мы обычно ориентируемся на законы и объекты той реальности, которая наиболее значима. Когда мы размышляем или говорим о наших предпочтениях, мы редко прибегаем к понятию ценности, а чаще непосредственно обращаемся прямо к реальности. Ценностный статус иномирного, священного и повседневного проявляется в предпочтении: где – в каком из миров – находится наше сердце, куда направлен наш интерес.

Итак, в элитарном менталитете сложилось представление, что существует много реальностей разного рода. Может быть, самая важная черта, отличающая одну реальность от другой, то, что сразу бросается в глаза, – разная степень и разные формы вещественности, материальности. Обычный, "нормальный" человек вряд ли спутает пришедшую ему в голову мысль или воспоминание с диваном или стулом; не спутает прежде всего по насыщенности и характеру вещественности в этих реальностях. Воспоминание о печальном и милом сердцу деревенском запустенье, где вы недавно побывали, и податливая упругость дивана, обнимающего ваши чресла и плечи, разнятся хотя бы тем, что вещественность дивана явна и несомненна; в то же время в воспоминании, даже зримо-осязаемом, надышанном травно-древесными приправами, вещественность как бы прореженная, невесомая, куда-то исчезающая. Во сне мы нередко погружены в очень натуральный, хотя и необычный мир, но его вещественность, как правило, скоро улетучивается, как только мы проснемся. Большинство из нас не способно удерживать вещественность предметов, если мы расстались с ними, но какой-то мало-мальский осадок вещественности остается надолго, иногда навсегда. Все это давным-давно замечено, а поэтому должны быть понятны слова "вещественный" и "невещественный" или их приблизительные философские аналоги – идеальный и материальный, где различие доведено до предела.

Вещественность – такой фундаментальный феномен, что не следует его втискивать в рамки объективного или субъективного; вещественность нельзя считать свойством предметов, она скорее сродни самому их существованию. Из- за этого вещественность иногда отождествляют с реальностью, но последняя, как мы это сейчас понимаем, имеет более широкое значение. Можно было бы сказать, что вещественность есть "субстрат явлений" или это продукт чувственного опыта, но с не меньшим успехом можно утверждать, что она есть условие понимания, предшествует всякому опыту и делает его возможным (то есть, что она априорна в кантовском смысле). Вообще же, пока человек жив, пока он "в теле", понимать (как угодно – ощущением, умом или как-то еще) реальности мы способны благодаря тому, что в них есть хоть сколько-то этой самой вещественности. Попав в Рай, св.Агапий и некий богобоязненный пресвитер из жития св.Евфросина видели там невиданной красоты плоды, "каких не зрели смертные", и слышали изысканное пение птиц, то есть нечто в какой-то мере вещественное. Видения мук в аду тоже вполне вещественны, даже чересчур... По своей природе человек веществен; кто-то более, кто-то менее. Есть люди "весьма плотяные", "дебелые", вещественность которых заявляет о себе на каждом шагу. Есть люди противоположного склада – люди, образец которых явлен в святых подвижниках. Есть, наконец, нечто, называемое душой или духом, покидающее по смерти тело. И все это, в той или иной мере, вещественно. Даже пробудившись к новой жизни – во всеобщем Воскресении, – человек вновь обретает свою телесность (прежнюю или просветленную, может быть, очищенную апокалиптическим огнем – не знаем). В силу всего этого в понимании неистребим налет вещественности, а если и существует лишенное его сверхпонимание, доступное редким духовидцам, то нам не пристало рассуждать об этом.

Реальность повседневного, пожалуй, самая вещественная. Это наш, здешний, посюсторонний мир. В нем сосуществуют, сплетаются и расплетаются многие реальности с различной степенью и качеством вещественности, но ее "средний уровень", ее "плотность" заметно выше прочих сфер бытия. Что это за прочие сферы ? Например, воспоминания о чем-то давно прошедшем; представления о прошлом и будущем, достаточно удаленным от настоящего; все то, что называют идеальным, идеалом. Сугубо вещественное – материальное и почти невещественное – имматериальное сосуществуют, то мило улыбаясь друг другу, то враждуя, утяжеляя одни реальности и вознося другие.

Материальное отличается протяженностью, осязаемостью, зримостью, предметностью (расчлененностью окружающего на предметы). В нем есть известное постоянство, неподатливость. Малой вещественностью обладают психическое, мысленное, душевное – все то, что происходит во внутреннем поле сознания. Можно сказать и так: то, что происходит "внутри" нас, что осознается нами как внутреннее, о чем никто не знает кроме нас самих, – как раз и окрашено имматериальностью. Различение разных уровней вещественности – материального и имматериального служит, по-видимому, главной причиной разрыва восприятия по меньшей мере на две половины. Одну половину мы обычно называем миром внешним, объективным; другую – миром внутренним, субъективным. Различие между двумя указанными половинами весьма неточно передается словесными описаниями. Зато оно неосознанно схватывается каким-то особого рода ощущением. И все же отчетливой границы провести не удается. Протяженность и зримость материальных предметов не чужда и имматериальному, хотя бы при воспоминании какой-либо местности или события. Неподатливость нашим желаниям обнаруживается не только во внешних предметах: отнюдь не всегда мы способны отогнать от себя какие-либо образы, ожидания, настроения. Иногда феномены, которые принято считать имматериальными, даны непосредственно и так "натурально", что их трудно бывает отличить от явлений "внешнего мира". Причем человек видит, слышит, даже осязает то, что находящиеся рядом другие люди не воспринимают. Бывает и так: в мире внешнем, объективном вдруг обнаруживается нечто скорее напоминающее имматериальные феномены. Иными словами, разграничение внешнего и внутреннего не совсем совпадает с границей между материальным и имматериальным, а сами эти оппозиции иногда сближаются до неразличимости.

Имматериальность, по самому определению этого понятия, означает внепространственность. Когда ставят вопрос о местонахождении органа мышления, тем самым уже отрицают имматериальность мысли. Если бы удалось доказать, что мысли рождаются в определенном месте (в мозгу, например), то из этого следовало бы, что мысль, в сущности, материальна или же природа ее является чем-то промежуточным между материальным и имматериальным. Насколько нам известно, убедительного доказательства такого рода пока что не существует. Аналогично обстоит дело с иномирием. Если было бы известно, где оно находится, или хотя бы считалась осмысленной сама постановка такого вопроса, то иномирию нельзя было бы приписать имматериальность.

Что долговечнее – законы разума и моральные нормы или какая-нибудь скала и египетская пирамида ? Вечны законы природы или сама природа ? Кто кого переживет – родовая череда все новых потомков или единственная душа человеческая ? Далекая древность, как кажется на первый взгляд, уповала на постоянство сугубо вещественного: возводили гигантские сооружения, боготворили нестареющие драгоценные камни и металлы, изготовляли идолы и вырезали нестирающиеся записи. Русь более благоволила деревянному, но зато и горела Москва в среднем каждое семилетие, да вся Русь за малыми исключениями систематически погребала в пепле пожарищ свою культуру. В ХIX веке велено было строить церкви только из камня, так через столетие их взорвали. Тщетно в сугубо вещественном искали постоянство ученые мужи. Химики утверждали постоянство атома, химического элемента, потом всяческих "элементарных частиц". Но атомы стали распадаться, одни химические элементы превращаться в другие, а частицы перестали быть частицами. Имматериальное вроде бы одерживает все больше побед – и в лобовых атаках, и забираясь в тыл врага.

Однако же борьбу материального с идеальным за господство не следует принимать слишком всерьез, это скорее любовная игра. Египетская пирамида поражает не только своей вздымающейся над нами физической мощью, но и той имматериальной тайной, которую она хранит. Бурные природные стихии древность связывала с божествами, в которых имматериальное не уступало телесному. Законы природы неотделимы от нее самой. Вообще, соперники больше тяготеют друг к другу, нежели отталкиваются. Духи любят обживать материальные обиталища – устраивать привалы в неподвижных идолах, памятниках, пещерах и гротах, взирать с храмовых изображений. Над драматической историей притяжений и отторжений "духа" и "материи" реет мечта о когда-то утраченном неразделенном бытии...